Земля под копытами - [147]

Кто бы, вы думали?

«…Черный, в тине, угол гаража, сваренного из брони, и через миг боковая стена его затемнела в пене.

— Паць, паць, паць… — нежно звал дядько Денис.

Дверцы гаража распахнулись от удара изнутри, и в колюче-белом сумраке зимнего дня зарозовел…»

Ну, что бы вы ожидали?

«…Пятачок кабана, а сквозь бульканье воды и шорох льдин послышалось добродушное:

— Рох-х-х-х-рох-х-х-х…»[32]

Вот ведь какая она, «химерность»!

Совсем не похожа ее атмосфера на ту, что окружает нас плотным воздухом реальности, повседневных, будничных забот — третий пример! — в повести В. Дрозда «Люди на земле»; тут не только на зоотехника Елену Загорную (она еще и партийную работу ведет в колхозе), но и на читателя повести «все с новой силой свалилось: молоко, отсутствие свинарки, ее нужно срочно подыскать, телята, плохо евшие сечку с мочевиной, поломанный навозотранспортер, договор с бригадой, строящей крольчатник, кирпич и цемент для школы, шелкопряды, подготовка к партийным собраниям, шифер колхозникам на крыши, которого требовалось много, а было мало, оплата за свеклу, автомашины, бульдозер, приезд шефов, уполномоченный по зеленому конвейеру, который неотложно требовал расчетов»…[33]

«Очерковость»? «Газетная информационность»? Нет, повесть «Люди на земле» вовсе не из одних таких «текстов» состоит, но этот «кусочек» я привел как бы для демонстрации стилистической полярности, для сравнения с предыдущим.

Когда мы, критики, говорим о своеобразии того или иного писателя, о том, что у него есть «свой стиль», мы обычно не ставим вопроса, так сказать, о широте диапазона этого своеобразия, — и напрасно не ставим. Какого типа своеобразие перед нами? — вопрос не праздный.

Есть писатели (в том числе тонкие, как принято говорить, стилисты), умеющие работать лишь на одной ими избранной волне. Владимир Дрозд не из таких. Ему подвластна весьма широкая шкала «волнового», то есть тематического, жанрового, собственно-стилевого — диапазона. Поэтому-то (я возвращаюсь к началу своего послесловия) книгу его, лежащую ныне перед читателем, непросто было составить. Непросто решить двойную задачу: показать многообразие проблем, характеров, умений и «почерков», которые влекут писателя и которыми писатель привлекает нас к себе, а одновременно — дать читателю не «россыпь», не механически сцепленный «сборник» (собранье разного), но нечто цельное, что пронизывалось бы определенным единством, освещено было бы лучами, проистекающими из одного центра, из сердцевины авторской индивидуальности. Такое единство вовсе не всегда отливается в повторяющуюся — будто и независимо от темы — стилевую форму, которая дает читателю «угадываемость» автора по строению фразы, характеру образности и т. п.

Уместно вспомнить знаменитые слова Льва Николаевича Толстого из его статьи-предисловия к сочинениям Мопассана — о «цементе, который связывает всякое художественное произведение в одно целое»; этим цементом является, по Толстому, «единство самобытного нравственного отношения автора к предмету». Благодаря такому отношению мы, «когда читаем или созерцаем художественное произведение нового автора», получаем ответ на «основной вопрос, возникающий в нашей душе… — «Ну-ка, что ты за человек?», какова «душа самого художника»?»

С «самобытного нравственного отношения» все и начинается.

Предметы, взятые В. Дроздом для изображения в трех повестях, обоснованно отобранных для данной книги, — весьма различны. Жизненный материал, угол зрения, стилевая и эмоциональная «окраска» — все, казалось бы, здесь несходно.

В самом деле: героика, трагизм, бескомпромиссность социальных и моральных конфликтов, противостояний, где, с одной стороны, — бездна бесчеловечия и опустошения, распахнувшаяся в душе предателя-отщепенца, «полицая» Степана Конюша-Шуляка, а с другой — светлый образ Гали Поночивны, женщины, для которой оставаться верной родине, детям, любви своей так же естественно, как дышать, монументальный и в любой своей клеточке реальный образ дарительницы и защитницы жизни на земле, светлый антипод войне, фашистскому зверству, предательству и эгоизму — вот атмосфера, масштаб, стиль повести «Земля под копытами», не случайно эпиграфом к себе имеющей величественную и горькую метафору из «Слова о полку Игореве».

…А затем — «странная» и сильная, горько-лекарственно полезная по воспитательному своему смыслу повесть «Одинокий волк», яростное и психологически сложное (композиционно, пожалуй, и переусложненное) разоблачение «растиньяковских», завоевательно-карьеристских, потребительско-агрессивных мотивов и «стилей поведения» иных наших современников, увы, не исчезнувших до сей поры, не исчезающих, как могло казаться прекраснодушным моралистам, запросто, автоматически, вместе с социально-экономическим продвижением общества вперед. Люди, подобные Андрею Шишиге, не раз являлись нам в литературе о современности. Начитанный читатель легко и сам припомнит соответствующие «параллели» — подскажу только — у Гранина, Тендрякова, Трифонова, в «Царь-рыбе» Астафьева, в романах и повестях литовских, грузинских, конечно же, и украинских прозаиков — «до» и «после» В. Дрозда (например, сходный «шишига» действует в недавнем сильном романе Ю. Мушкетика «Вернись в дом свой»). Но почему все-таки у В. Дрозда так прямо: Шишига? Автор не зря прибегает к этимологически-значимым фамилиям персонажей. «Шишига» — у древних славян, да и посейчас в иных русских и украинских говорах, означает нечто вроде нечистого, чертяки, злого наваждения (кстати, и Шуляк — в разговорном украинском — «коршун», и «харлан» напоминает «харлань» — оборванец, так сказать, выскочка, рвущийся из грязи в князи…). Повесть «Одинокий волк» — воплощенная химера. И по характеру главного персонажа, и по сюжету, и по стилю. Злое наваждение, Шишига, «с волчьей жадностью к жизни» пробудившийся растиньяк, который «не любит, а только берет», «вовкулака»-оборотень разоблачается здесь поверх бытового сюжета, на исходе которого он посрамлен, но в общем-то не повержен, сюжетом фантасмагорическим: превращением реального службиста Андрея Шишиги сначала в волка во сне, в галлюцинацию, а затем как бы уже и в реального, не иносказательного волка, во шерсти и крови, так сказать. Рискованным был замысел (и я вижу некоторые расходящиеся «швы» в его исполнении), и все же стилевая двуплановость такого рода, смелая эта «химерность» оказалась оправданной и эстетически в принципе осуществилась.