Земля под копытами - [148]

…Третья повесть — «Баллада о Сластионе» — совсем иного, гротескно-юмористического, ироничного склада. Будто в насмешку она: баллада. Да о ком же эта «баллада навыворот»? — бурлескная традиция снижения высоких жанров идет в украинской литературе еще от бессмертной «Энеиды» Котляревского. Она повествует о «деяниях» напыщенного дурака Сластиона (слово означает: лакомка, сладкоежка, сластолюбец и т. п., а еще — и «род оладий»!). Сей Сластион поистине «мусор на чистой воде», забыл про столярничанье, про дело, которому единственно и был обучен, он до одури, до опупения верит в свою «начальническую» миссию, грезит о трибунах, президиумах, портфелях начальницких (в нем хоть топорище носи, важно, что портфель несешь на людских глазах!), о служебных телефонах и «прикрепленных» машинах — словом, о вещах, значимость которых вовсе не заключена в них самих… Однако же сатирик-иронист, автор веселых «небылиц» в народно-юмористическом духе, Владимир Дрозд вполне суровый реалист, и потому его Сластион, хоть и помешался на бюрократических соблазнах, однако же и дефицит из-под прилавка себе умеет добыть, и ворованными материалами на строительстве собственной дачи пользуется. Где-то он дурак, Сластион, а где-то еще и хам, еще и подхалим, еще и «тонкий» игрок на струнах человеческих слабостей, и все это уместилось в цикле о Сластионе, цикле, рассказываемом чаще всего лицами, у которых собственное рыльце тоже так или иначе в пушку, — отсюда убеждающая целостность произведения; это цикл, построенный по принципу «рыбак рыбака видит издалека», только Сластион дан крупно-сатирично, по-своему монументально, а «окружение» его — юмористическими блестками…

Но мы начали разговор о единстве нравственного отношения автора к своему предмету.

Вот тут оно и проявляется. Всякий раз по-своему, никоим образом не одинаково, и всякий раз родственно. Источник «лучей» — в одном центре, в одном пункте.

Автор исследует — в различных регистрах, на контрастах разных высот (и низин) — противостояние людей чести и долга и людей, приверженных или склонных к аморализму, «не́людей»; противостояние тех, кто естественно и душевно живет в мире нашей, социалистической коллективности, с теми, кому этот мир чужой и кто враждебен ему. Люди истинно народной психики, непоказной доброты, трудолюбия, радостного творчества, веселого товарищества — и своекорыстные эгоисты, хапуги, «волки»-потребители, карьеристы, перерожденцы, все, кто выламывается из русла народного дела и мирочувствия, — вот из каких противостояний рождается нравственный пафос Владимира Дрозда. И рождает общую черту стиля писателя, хотя всякий раз особо проявляющуюся в атмосфере данного произведения, — я назову эту черту «внимательный психологизм».

В. Дрозд скрупулезен как исследователь социально-исторической почвы «шуляковщины»: биография Шуляка, этого, если резко сказать, подкулачника, жаждавшего стать кулаком, — показательна. Внимателен В. Дрозд и к нравственным традициям, тоже немало объясняющим в том, каковы те или иные нынешние персонажи (и вот почему, кстати, автор немало места уделяет семейным генеалогиям Шишиги, Харлана, да и Йоська Македоновича Сластиона). Не всегда, не все в «генезисах» отрицательных персонажей кажется мне одинаково глубоко обоснованным (не имею в виду «Землю под копытами», вообще наиболее сильную вещь из читанного мною у автора). Но художественно сильно, психологически и нравственно-полноценно показывается крушение тех, кто идет против норм народной социалистической жизни. Писатель не склонен к назидательным концовкам по схеме «зло наказано, а добродетель торжествует» — крушение шуляков, шишиг, сластионов, прочей нечисти и мусора свершается у В. Дрозда реалистически достоверно. И процесс их поражения ни в коем случае не облегчен волей жаждущего их поразить автора. Но неизбежность поражения здесь оправдана. Наказание за преступление перед народным социалистическим коллективом — это факт жизненно, а не литературно неотвратимый.

Страшен, заслуженно страшен конец предателя и палача Шуляка. «Сухая трава» (как назвала его несчастная Лиза), он лишается наследника, и Лизы лишается, и непутевой Фросины, ушедшей от него «к людям». Ему только и остается, что Волчья гора, обойденная (последняя сцена повести!) «утренними огнями» просыпающегося села, просыпающейся после военного лихолетья жизни. «Война горем отойдет, станут люди снова жить, и дети ее — среди людей». Так думает Галя Поночивна. А Шуляку — с Волчьей горы в днепровскую прорву…

Страшен конец Шуляка… Комически жалок кающийся и улетевший, наконец, в «высшие сферы» Сластион… Долгим тоскливым волчьим воем заканчивается повествование о беззастенчивом карьеристе. О страшном в античеловечности своей Шишиге. («С удивлением и холодом в душе я почувствовал, что, и вправду не колеблясь, могу уничтожить город с миллионами людей…») О жалком растиньяковском подобии — ему ли «завоевывать», а тем паче уничтожать наши города? «…С балкона открылось мне, как безгранично велик город, где я хотел утвердиться. Распростершись от горизонта к горизонту, он благодушно, празднично щурился от осеннего солнца, и даже лента Днепра лежала на его теле, как поясок на великане. Он зримо рос — леса новостроек подпирали небо, ступая за горизонт. Город смеялся над Андреем Шишигой — букашкой на его теле»…