Земля обетованная - [198]

Он замолчал и выпил вино, которое усердно подливал ему Куровский.

— Вы и правы и не правы. Если бы свинья, к примеру, взялась судить об орле, ее суждения были бы под стать вашим. Сравни она свою нечистоплотность, грязный свинарник, свою вульгарность, варварскую грубость, жестокую необузданную силу, отвратительное хрюканье, ум, направленный лишь на то, чтобы нажраться до отвала, так вот, сравни она все это с величественной красотой орла, с его вольнолюбием, стремлением парить в заоблачных высях над беспредельными просторами, — ничего, кроме презрения и ненависти она бы к нему не испытала.

— Все это низкое злопыхательство, вы не анализируете, а рычите и огрызаетесь как животное, — прибавил со своей стороны Куровский и подлил ему еще вина.

— Я ненавижу и презираю вас и потому ваше мнение мне безразлично.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул Мышковский, вскакивая с места.

— Оставь! Его ненависть — мерило нашей силы.

Кесслер ничего на это не ответил; развалясь в кресле, он читал какое-то смятое, испачканное письмо и зловеще усмехался.

— Что-то быстро исчерпали вы эту тему, — заметил Кароль.

— Мы терпим его брань, потому что он обнажает при этом свои слабые, детские зубенки. И воображает: коли обругает нас, выкажет презрение, расовое превосходство, мы от страха и отчаяния пропадем, отступим перед мудрыми, работящими цивилизованными и благородными немцами. Глупец! Он не понимает: народу для выживания, развития и победы нужно, чтобы его с ненавистью бичевали, окружали готовые накинуться и растерзать шакалы, а не ангелы, поющие гимн во славу любви и мира.

— По утверждению Пифагора, все в мире можно обозначить числом, так вот ты, Кесслер, — нуль, абсолютный нуль, — со злостью сказал Мышковский.

— Давайте выпьем! — предложил Мориц, который, как обычно, не принимал участия в общем разговоре.

Собравшиеся выпили раз, другой, закурили сигары, и наступила продолжительная пауза.

Молчание нарушил Травинский, имевший привычку высказывать парадоксальные суждения.

— Человек, которым движет корыстолюбие, — заговорил он своим звонким, приятным голосом, — это всего-навсего винтик в хорошо отлаженном общественном механизме. Он пополняет собой ряды серой человеческой массы, и его роль в прогрессе сводится к нулю, в лучшем случае, — к сохранению статус-кво. Он — потребитель цивилизации, но не ее творец.

— Вы что, сторонник исключительной роли личности в истории? — с живостью отозвался Высоцкий.

— Я только утверждаю, что своим развитием мир обязан выдающимся личностям, без них царили бы беспросветная тьма, хаос и разгул слепой стихии.

— А откуда берутся эти избранники? С луны что ли сваливаются с готовыми сводами законов, передовыми идеями, открытиями, изобретениями? Или они все-таки продукт этой самой серой массы, этих «потребителей» цивилизации? Если последнее справедливо, я кончил! — с вызовом сказал Высоцкий. Подкрутив усы, привычным движением обмахнув лацканы пиджака и спрятав в рукава манжеты, он приготовился таким образом к словесной схватке.

— Итак, ваше заключение? — спокойно спросил Травинский.

— Выдающиеся личности, о которых вы изволили говорить, все эти гении и корифеи науки, искусства, великие деятели, вдохновенные пророки и тому подобное — всего лишь орудия, при посредстве которых выражают себя породившие их нация, народ или государство. И величие их прямо пропорционально величию среды, из которой они вышли. Они, как линзы, и их назначение фокусировать чаяния, стремления и нужды своего народа. Поэтому трудно предположить, чтобы среди папуасов мог родиться Коперник или Гене-Вронский[62].

— С таким же успехом, я могу доказать обратное, а именно: что гении — отнюдь не порождение своей нации. Но сперва я расскажу вам старинную легенду о том, как на земле появились избранные натуры. Так вот, в незапамятные времена с людьми, зверьем стало твориться что-то неладное; в лесах, под водой, на земле и под землей — словом, во всей вселенной нарушился извечный порядок. Настало царство Хаоса и чад его: Зависти, Насилия, Ненависти, Голода и Мора. Все враждовали со всеми, стенания и плач, огласившие необъятные земные просторы, вывели из задумчивости Индру, обитавшего в надзвездных высях. Долго слушал он, долго взирал на Землю. И сердце божества исполнилось жалости, из глаз потоками хлынули слезы и рассеялись в запредельных высях. Но несколько жемчужных капель упали на землю и породили и до сих пор порождают великих людей. Они ведут несчастное, заблудшее человечество к свету, возвращая его в лоно Индры. Порожденные Божеским милосердием, они сами — воплощенное милосердие, разум, любовь и несут человечеству избавление.

— Чудесная сказка, но не больше того! — воскликнул Высоцкий.

Они горячо заспорили, не прервался спор и за ужином, который вскоре подали. Но когда к разговору присоединился Куровский, а вслед за ним и остальные, они поумерили свой пыл.

Только Боровецкий был какой-то осоловелый, говорил мало и, казалось, не слушал, о чем говорят, зато много пил и с досадой поглядывал на собравшихся: ему хотелось остаться наедине с Куровским. Но об уходе никто не помышлял, особенно теперь, за черным кофе, когда Куровский был в ударе. Поглаживая посеребренную сединой бороду и блестя светло-карими глазами, которые разгорались по-тигриному, по мере того как он входил в раж, он сыпал афоризмами.