Земля обетованная - [196]

В Лодзи уже ходили слухи о намерениях поляков основать новые предприятия, о чем не замедлила раструбить пресса, подогревая недовольство определенной части населения, которую не удовлетворяло низкое качество товаров, выпускаемых на фабриках, принадлежащих евреям.

Агенты, имевшие дело с известными торговыми фирмами, которые обслуживали богатых и взыскательных клиентов, начали проявлять интерес к продукции фабрики Боровецкий и К °.

Но пока опасения эти были преждевременны, и когда Мориц поделился ими с Боровецким, тот в ответ рассмеялся.

— Преувеличение и еще раз преувеличение! — сказал он. Ну, сам подумай, кому мы можем составить конкуренцию? По сравнению с сотнями миллионов метров, которые ежегодно производят и выбрасывают на рынок Бухольц и Шая Мендельсон, что значат несколько тысяч моих. Кому это может испортить коммерцию? Тем более, что я намерен изготовлять такие сорта тканей, которые сейчас ввозятся из-за границы. Вот если дела пойдут хорошо, если будут деньги и удастся расширить производство, тогда мы сможем потягаться с теми, кто выпускает безвкусную дешевку. Пока это только мечта, но за ее осуществление я буду бороться.

Мориц ушел, ничего не сказав.

Предостережение Цукера заставило Кароля пристальней следить за Морицем, и он со страхом убедился, что тот чрезмерно усердствует в добывании денег и слишком большую сумму уже вложил в дело, вследствие чего стал вести себя самоуверенней, все чаще оспаривая его решения и противопоставляя им свои.

В последнее время Мориц часто бывал груб, агрессивен, но Боровецкий, стиснув зубы, терпел, так как всецело зависел от него.

«Денег! Денег!» — рвался крик из души, и, когда он сравнивал свою фабричонку со стоящим рядом гигантом Мюллера, им овладевала острая, мучительная зависть и злость на самого себя.

Он забывал при этом, что мюллеровская фабрика возводилась на протяжении тридцати с лишним лет, корпуса строились постепенно, один за другим, и, прежде чем эти капитальные стены огласились неумолчным гулом труда, прошли долгие годы. А ему захотелось достигнуть этого сразу.

К тому же он подсчитал: даже если дела пойдут успешно, доход от фабрики будет меньше жалования, которое выплачивал ему Бухольц. И это роняло его в собственных глазах.

Он хотел быстро встать на ноги, выдвинуться на настоящую дорогу, ворочать миллионами, хотел, чтобы его окружали сотни машин, тысячи рабочих, мечтал о неистовом движении, о неиссякаемом потоке денег, о грохоте и мощи крупного производства, а вместо этого у него была жалкая фабричонка с тремястами рабочих.

Хотелось парить, а приходилось ползать!

Чувство собственной ничтожности унижало, его широкой натуре претило мелкое производство, грошовый расчет и отвратительная, ибо мелочная, экономия.

Тяготила также необходимость все покупать по дешевке: и смазку, и уголь, и красители, нанимать дешевую рабочую силу, тяготила вечная нехватка денег.

— Если дело и дальше так пойдет, снизится качество, — сказал он как-то Морицу.

— Зато доходы повысятся.

Так в неустанном, лихорадочном труде прошло еще несколько недель.

Фабрика была на ходу, и пока ее продукцию составляла только пряжа, на которую после зимнего кризиса и наступившего осенью бума был большой спрос, ее сразу же продавали, причем весьма выгодно. Теперь же, когда работали и другие цеха, товар приходилось хранить на складах в ожидании сезона, который начинался только в середине зимы, а расходы между тем непрерывно росли, кредит же не увеличивался, а напротив, почти совсем иссяк.

Сговор дельцов во главе с Гросгликом ширился, удушая фабрику отказом в кредите, подрывом доверия к ней и распространением слухов о ее близком банкротстве.

Боровецкого это выводило из себя, и он все чаще подумывал, не прибегнуть ли к помощи старика Мюллера, которую тот неоднократно предлагал.

Но пока он от этого воздерживался, и не столько из-за Анки, хотя понимал, какой ценой придется заплатить за эту помощь, сколько из гордости и упрямства, которые росли одновременно с трудностями.

В минуты откровенных размышлений он смеялся над собой, проклинал нелепые предрассудки и сантименты, — так называл он сомнения, мешавшие ему порвать с Анкой и жениться на Маде, — но тем не менее не отрекался от них.

Возможно, причиной тому была Анка, которую он ежедневно видел и начинал понимать ее душевное состояние. И ему становилось ее жалко, ибо эта печальная, разочарованная девушка была совсем не похожа на прежнюю Анку, — жизнерадостную, доверчивую и откровенную.

А сама Анка?

Она стала похожа на тень. Лицо осунулось, и улыбка уступила место глубокой и, как ей казалось, неисцелимой скорби.

Целые дни проводила она у постели пана Адама, с которым в начале октября сделался удар. Его чудом удалось спасти, и теперь он лежал недвижимый: едва мог пошевелить рукой и выговорить с трудом кое-какие слова.

Она преданно ухаживала за ним, исполняя все его — часто поистине детские — капризы. Читала вслух, всячески старалась развлечь, а он тосковал, привыкший, несмотря на свое увечье, к деятельной жизни.

Как ни тяжело это было, поступать иначе не позволяло чувство глубокой привязанности к старику.