Земля обетованная - [199]

Вот некоторые из них:

«Берегись благонравия, оно навевает скуку».

«Добродетель хороша, если слегка приправлена пороком».

«Жаждущий справедливости может приобрести ее за деньги».

«Чем деист отличается от атеиста? Разной степенью глупости».

«Даже самый отъявленный негодяй иногда щупает себя: не выросли ли у него ангельские крылья».

«В Лодзи все заповеди соблюдают, кроме одной: не укради».

«Истина слишком дорога, чтобы восторжествовать в цивилизованном обществе».

«Мы подчиняемся законам и уважаем их, так как они опираются на штыки».

«У нас души варваров, инстинкты дикарей; мы не доросли до современной цивилизации. Она для нас как одежда великана для карлика».

«Наши знания — как спичка, горящая во мраке вечности».

«Посвятивший себя служению одной идее, пусть не хвастается: он просто не способен на большее».

«Нет добрых и злых, есть умные и глупые».

Кесслеру надоело это слушать, и, передернув плечами в знак презрения, он сказал:

— Забавляетесь словами, как маленькие дети мыльными пузырями. Я пошел!

— Что ж, это верно, — заметил Куровский, но что он имел в виду, было не ясно.

Кесслер остался.

Разговор перешел на литературу, и тут тон задавал Мышковский.

— Песня была всегда и будет, и она важней пособия по пряже камвольной шерсти! — сказал он, адресуя свои слова Боровецкому, который подтрунивал над горячими поклонниками литературы. — Впрочем, не в этом дело. — Он встал и, посмотрев на собравшихся каким-то грустным взглядом, прибавил: — Выпейте за мое здоровье, завтра утром я уезжаю в Австралию.

Все засмеялись и выпили.

— Не смейтесь! Честное слово, завтра я навсегда покидаю Лодзь, — повторил он совершенно серьезно.

— Как? Зачем? Куда? — посыпались вопросы.

— Куда глаза глядят! Зачем, спрашиваете? Чтобы быть подальше от Европы с ее промышленным прогрессом. Хватит с меня, я погибаю, задыхаюсь, вязну в этом болоте. Еще два-три года, и я заживо сгнию тут, а мне хочется жить, потому и уезжаю. Начну там новую человеческую жизнь.

— Зачем? — не унимались собравшиеся, удивленные и взволнованные столь необычным решением.

— Затем, что меня заела тоска, осточертела тирания законов, обычаев и нравов, осточертело само общественное устройство, вкупе со старой шлюхой Европой. Ложь опротивела мне и все эти условности, которые опутывают человека и не позволяют ему быть самим собой. Я принимаю все это слишком близко к сердцу, и у меня нет больше сил терпеть.

— Думаете, в другом месте лучше будет?

— Надо самому в этом убедиться. Будьте здоровы!

Прощаясь с ним, его уговаривали остаться: несмотря на свои странности, он пользовался любовью и уважением.

Один только Куровский смотрел на него молча.

— Правильно делаете, — шепнул он ему и поцеловал. — Если бы я не считал своим долгом держать оборону, пока хватит сил, до победного конца, я последовал бы вашему примеру. Напишите, если понадобятся деньги.

— У меня, черт возьми, есть огромное богатство — сильные руки и ясная голова! Ведь я еду туда не за женщинами волочиться, а чтобы жить свободно, по своей воле. Не поминайте меня лихом! И не гонитесь за наживой, иначе вконец испортите себе жизнь, превратитесь во вьючных животных, в придаток машин. Чрезмерный труд опустошает человека.

Расцеловавшись со всеми и особенно сердечно — с Куровским, он ушел, посмеиваясь, чтобы скрыть волнение.

— Сумасшедший! — пробормотал с презрением Кесслер и удалился вместе с Морицем и Высоцким.

Боровецкий остался наедине с Куровским.

Опечаленный отъездом Мышковского, Куровский уставился затуманенным взглядом вдаль.

— Я задержу тебя на одну минутку, — сказал Кароль.

— Садись. До утра еще много времени. — И он указал на запотевшее окно, за которым едва брезжил рассвет.

Боровецкий заговорил о фабрике, о своих делах, о том, что хочет избавиться от компаньонов, о заговоре против него и в заключение предложил Куровскому вступить в дело.

Тот долго раздумывал, интересовался разными подробностями и наконец сказал:

— Согласен, но при одном условии… Предупреждаю заранее, возможно, оно покажется тебе странным, но я придаю ему большое значение.

— Ну говори!

— Можешь не принять его, но отнесись к этому спокойно, по-деловому… как коммерсант.

— Любопытно!

— Условие таково: не женись на Анке!

Боровецкий вскочил, его лицо залил румянец внезапной, ошеломляющей радости. У него было желание броситься Куровскому на шею, но он быстро овладел собой и с оскорбленным видом взялся за шляпу.

— Я просил тебя отнестись к моему предложению спокойно и по-деловому. Впрочем, давай поговорим откровенно. Мы слишком давно знакомы, и нам ни к чему играть в прятки.

— Хорошо, будем говорить откровенно.

— Я негласно стану твоим компаньоном, помогу выплатить долги и избавиться от дольщиков, а ты откажись за это от Анки и женись на другой, хотя бы на той же Маде Мюллер.

— А ты — на Анке?

— Это уж мое дело. Там видно будет. А ты не мучай ее и освободи от обещания стать твоей женой. Ведь ей очень тяжело, а сама она об этом не скажет.

— Я давно бы так поступил и уже не раз думал и не перестаю об этом думать. Но боюсь, как бы при ее впечатлительности и к тому же…

— К тому же, мне кажется, она вас не любит, и вы оказали бы ей большую услугу.