Земля обетованная - [5]

В саду за яблоней какое-то движение. Что там такое? Обзор закрывают тяжелые ветви с зелеными, набирающими силу, но пока еще кислыми мелкими яблоками. Плоды похожи на игрушки, свешивающиеся с рождественской елки.

— Где Рики? — спрашиваю я.

Молчание. Так у нас бывает перед ссорой. Я в недоумении.

— Ты никогда меня не слушаешь.

— Ну пожалуйста, — говорю я в изнеможении. — Где Рики?

Я смотрю на нее — она не отвечает. Мириам не похожа на себя. И комната тоже какая-то другая.

В саду движется тень. Сейчас я вижу ее яснее. Похоже на человека. Должно быть, он перелез через высокий проволочный забор, через шиповник и жимолость и пробрался в наш маленький рай.

— Оставайся здесь, — говорю я и встаю из-за стола.

Палец нечаянно цепляет кофейную чашку. Жидкость выливается мне на руку. Она не горячая и не холодная.

Я отворяю толстую деревянную дверь. Современную. Настоял на этом: безопасность необходима. Выхожу из дома и оглядываюсь по сторонам.

Сад кажется роскошнее, чем когда-либо. Яблоня вся в цвету и в крошечных плодах размером с вишню. Вокруг зеленый папоротник и фенхель, на грядках, в конце забора, рядом со старой стеной и упрятанным в бетонную трубу ручьем, поднимаются остроконечные артишоки.

Я иду вперед и на мгновение останавливаюсь возле трубы. Слышу, как внутри ревет вода. Я озадачен, что-то меня тревожит. Споткнувшись, стараюсь удержаться на ногах и оглядываю сад, дом, все вокруг.

Кто-то, возможно, вошел внутрь, пока я не видел. Такие оплошности бывают непоправимы.

Почувствовав недоброе, — оглядываюсь. Дверь кухни открыта нараспашку.

Я никогда ее так не оставляю.

Поднимаю глаза ко второму этажу, комнате Рики, где стоит его большая кровать с белоснежными простынями. Ее окна выходят в сад, потому что здесь меньше шума. Наши окна смотрят на главную улицу Де Вере, и спальня сотрясается, когда посреди ночи по улице проходит тяжелый грузовик и набирает скорость перед горой, поднимающейся к северу от Сент-Килды.

Двойные окна открыты. Любимая игрушка Рики — пластиковые дельфины, танцующие на голубых картонных волнах, — тихонько покачивается в незаметном бризе. И пока я на нее смотрю, игрушка начинает вдруг крутиться, быстрее и быстрее.

Я закрываю глаза и пытаюсь дышать. Ветра нет. И воздуха почти нет, лишь пыльный городской смог. Невозможно поверить, что в нем есть кислород.

Снова смотрю на дом, стараюсь включить мозги, проклинаю себя за медлительность. В кухне никого нет. Это странно. Она была там, а Рики спал наверху в кровати. Она бы его не побеспокоила, если бы на то не было причины.

Впервые я ощущаю настоящую тревогу. Кровь стынет в жилах, зубы стучат от страха.

Мне становится холодно, страшно холодно под жарким солнцем. Впрочем, это не имеет значения: Мириам поднялась наверх, и это странно. И я слышу: это не стон, не зов о помощи. Это кричит Мириам, и ее голос полон ярости, гнева, какого я не слышал за всю совместную жизнь.

Она кричит изо всех сил. Я не представлял себе, что она может так кричать.

И уж если она так кричит на кого-то, то только на меня.

Я побежал по направлению к кухне. Когда я оказался на полдороге к двери, что-то упало, что-то очень тяжелое, и обрушилось всей своей массой на мою голову. Оно падало и падало, пока не дошло мне до горла и не ударило по телу.

Я свалился на колени и беззвучно всхлипнул от боли, от страшной, жестокой, нестерпимой боли. Мгновение я думал только о себе, а не о них.

Мгновение.

Я вытянул руку. Увидел на ней кровь, густую и красную. Она капала с запястья на кончики пальцев.

— Мириам… — говорю я.

И больше ничего, потому что сверху послышались другие звуки, другие шумы.

Стоны и медленные, тупые удары, что-то твердое и тяжелое, бьющее по плоти и костям. Голос Рики, ее голос. Я хочу подняться с земли, я полон ненависти и жажды мести. Если бы только я мог двинуться, если бы у меня были силы спасти их.

Голос Мириам становится тоньше, громче, достигает крещендо и умолкает.

В поле моего зрения попадает кровавый ручей, кровавое пятно спускается на меня с невидимого неба.

Я опрокидываюсь назад, беспомощный, обнаруживаю, что лежу на полу в старой кухне, на керамических плитках, которые она собрала на свалке, а потом, возмущаясь человеком, который их выбросил, терпеливо выложила на кухонном полу.

Я смотрю в потолок, а он — безупречно белый — смотрит на меня. Мириам белила его сама, но сейчас я смотрю на него сквозь кровавую пелену, застилающую мне глаза.

Все закрывает нога, она обрушивается мне на лицо, снова и снова, возле глаз.

Я ничего не чувствую. Ни о чем не думаю, слышу лишь отчаянный крик сверху…

— Папа, папа, папа!

Сейчас я хочу умереть. В голову пришла сумасшедшая мысль.

Их трое.

Мысль новая. Все долгие годы заключения я пытался извлечь хоть какие-то воспоминания из черного болезненного прошлого, однако напрасно копался в пустом колодце незнания. Сомневался сам в себе.

Мое поведение приводило их в ярость — судью, присяжных и даже бывших друзей.

Я не хотел признаться сам себе, я себя наказывал. Не мог спать ночами. Закрывал глаза и видел их лица такими, какими они были, когда я собрался с силами и приполз по лестнице наверх. Лежал, собирая силы. Не мог добраться до телефона. Не знаю, сколько времени прошло, когда к дому, гудя сиренами, подъехали полицейские автомобили. Полиция высадилась в наш тупик между заброшенным складом и маленькой фабрикой на окраине новорожденного города.