Земля несбывшихся надежд - [77]

Самое удивительное, что я не могу даже припомнить этот такой важный день. На самом деле, я не могу вспомнить даже Мохини. Возможно, я просто зла на нее, на эту несчастную душу, которая изменила все наши жизни одним своим уходом. Это несправедливо, я знаю, ведь она умерла под дулом пистолета, но другая моя половина хочет обвинить ее за то, что она не была обыкновенной, как все. И я знаю, что это тоже несправедливо. Она не выбирала свою внешность.

Иногда я вспоминаю ее, как аромат жасмина от рук мамы. Я, похоже, этим сбила вас с толку. Но тут есть объяснение. Мохини умерла в конце японской оккупации. Во время оккупации мама держала коров. Она вставала в четыре часа утра, чтобы подоить их, а затем шла будить нас; при этом от нее исходил такой парной аромат коровьего молока. Когда японцев выставили из страны, мама продала своих коров. Она уже больше не вставала в четыре утра, она вставала позже — и единственное, что она делала, прежде чем разбудить нас, она наполняла поднос цветами жасмина для молитвенного алтаря. В моем детском восприятии аромат цветов жасмина от ее пальцев запечатлелся, как привкус, оставшийся после ухода Мохини. Как же я ненавижу запах жасмина! Он отдает смертью.

Когда я действительно очень стараюсь восстановить для себя образ сестры, я вспоминаю ее только такой, какой она осталась на одной дорогой нам фотографии, сохранившейся после нее. Долгие годы мама хранила эту фотографию в маленькой шелковой сумочке, пока однажды Севенес не отвез ее в магазин старика Чин Тека в Джалан Гамбут и не вставил в деревянную рамку, золотую с черным. Мама сияла со стены в гостиной лучшее рукоделие Анны — вышитого павлина, скачущего по зеленой лужайке с оранжевыми цветами, — и повесила на это место фотографию. Снимок был сделан как раз перед войной с Японией, вся семья запечатлена в своих лучших нарядах, хотя ни сам поход в фотостудию, ни то, как я позировала, я вспомнить не могу. Черно-белое напоминание моей дырявой памяти.

На маме ее толстая золотая цепочка тали, в которой она выходила замуж, и ее знаменитый рубиновый кулон, который она продала в начале японской оккупации. Она сидит и пристально смотрит в глазок камеры, отважно отказываясь улыбаться. На ее лице выражение достоинства. Она — не восхитительная красавица, но знает, что в жизни ей повезло. Отец стоит, такой большой и высокий, в рубашке с короткими рукавами — целом произведении искусства тщательнейшей глажки. Слегка согнувшись, он смущенно улыбается в камеру, и все же остается ощущение, что вы не можете в полной мере поймать его взгляд. Подбородок Лакшмнана выставлен вперед, а грудь выпячена, как у петуха. В его взгляде сквозит та же решимость, что и в мамином. Он понимает, что предназначен для великих дел. Анна сцепила свои пухлые руки перед собой в подкупающем жесте; на ней ее любимые красные туфли. Мне кажется, я помню эти туфли. У них по бокам были блестящие пряжки.

Волосы Джейана тщательно завиты Мохини, но он такой узкоплечий, и в его темных глазах уже видна грусть поражения. Севенес осклабился в улыбке, стоит, глубоко засунув руки в карманы своих видавших виды мешковатых шорт. Глаза его беззаботно сияют. Он выглядит как уличный мальчишка, которого приодели, чтобы в этот день он был похож на одного из маминых детей. Затем я вижу себя. Я сижу у мамы на коленях с застывшим взглядом в маленьких сонных глазах. Внимательно рассматриваю свое лицо, стараясь разглядеть ресницы, но не могу их найти. Потом смотрю на свой слегка приоткрытый рот, и сразу становится понятно, что я была лишена даже мимолетной прелести, присущей всем детям.

Взгляд, ищущий, на чем бы задержаться, переходит на Мохини. Единственное такое место на фото. Но она отказывается встречаться с вами глазами, а вместо этого повернула голову, чтобы внимательно посмотреть на Лакшмнана. Даже в профиль совершенно очевидно, что она красивая и совсем другая. Тот факт, что она застигнута в движении и что не смотрит прямо в камеру, каким-то образом делает ее более живой, более реальной, чем все эти остальные окаменевшие люди на снимке. Странно думать о том, что мы все живы, а она — нет. Она жива только на нашей неподвижной фотографии.

До того времени, когда я стала просыпаться по утрам от запаха жасмина, моим героем был Лакшмнан. Вражеские солдаты научили его говорить: «Привет, малыш». И именно так он ко мне и обращался. На английском. С улыбкой в голосе. Он всегда казался таким большим и сильным. Я помню его без рубашки и босым, помню, как его молодые и сильные мышцы перекатывались на солнце, когда он энергично колотил при стирке все наше белье. Вокруг него разлетались капли сверкающей воды, словно он был каким-то водяным божеством. Моя память навсегда запечатлела его, выбивающего нашу грязную одежду на плоском камне на заднем дворе. Молодой, трепетный и ужасно красивый, с блестящим радужным будущим, ожидавшим его. Мелкие капельки воды, полные солнца, навсегда остались парить вокруг него. Я сижу на мамином маленьком огородике и не могу оторвать глаз от мифического бога воды. Смотрю, как он ловко заставляет лучи играть разными цветами на мыльной пене. Зеленый, красный, желтый, синий…