Земледельцы - [139]

В конторе я спросил, где кабинет председателя. Мне показали на одну дверь без надписи. Я постучал, открыл и с интересом огляделся. Никого не было.

То был едва ли не первый на моей памяти председательский кабинет, в который без ведома хозяина можно было заходить в любое время. Я так и делал. По утрам мог располагаться со своими бумагами за пустым столом, днём — полежать на диване, а вечером — сидеть на подоконнике и смотреть, что делается напротив, во дворе. Возле ларька мужчины пьют вино, полная женщина в белом халате выкладывает на длинный, сбитый из некрашеных досок стол белые хлебы к ужину. Острым, сверкающим ножом она разваливает их на тонкие широкие ломти. Быстро темнеет в листве больших акаций. Днем в коридоре слышались шаги и голоса людей, приходящих в бухгалтерию и сберкассу, но сюда не заглядывал никто, не считая кого-нибудь из приезжих, кто открывал да тут же и закрывал дверь.

В дальнем углу сквера, окружающего контору, я набрел на плавательный бассейн. Сквозь прозрачную воду виднелось глубокое зацементированное дно с тонким, нежно-зеленого цвета налетом. С одного конца была пристроена деревянная раздевалка. Судя по всему, а особенно по царящему вокруг безлюдью, купались здесь немногие и не часто. Возникало подозрение, что содержать этот бассейн колхозу пока не по карману. Сам воздух, свойственный местам, где наземных водоемов нет почти совсем, а подземные залегают очень глубоко, говорил, какая это дорогая вещь; чтоб всегда здесь можно было купаться.

Тем более впечатляющей показалась мечта.

Этот бассейн вдруг открыл мне ту общую, сквозную идею, которая была во всем облике селения: в одинаковости домов, над строительством которых, значит, не бился каждый в одиночку, в незаконченных трубах над крышами (стряпают на газе), в прямизне улиц, в тротуарах и водоразборных колонках, в автобусе, сверкнувшем окнами на глянцевой дороге при выезде из села, в количестве белоснежных пододеяльников на белых веревках — в этом была упорная, выстоявшаяся идея городской жизни.

Я попробовал связать эту идею с человеком, который воплощает ее в дело, обходясь без кабинета. Не связывалась. С одной стороны, такая тяга ко всему современному, удобному, практичному, а с другой — такие, очевидно, семейно-крестьянские приемы работы.

Макар Анисимович действительно все делал на ходу.

В этом можно было убедиться уже на утро следующего дня, когда я увидел его у конторы. Он то присаживался на лавку и сидел, положив на колени белые ладони с толстоватыми короткими пальцами, то вставал и куда-то шел, неторопливо пришаркивая ногами. На нем был новый, слегка мешковатый голубой костюм, шляпа, какие-то мягкие, разношенные, но нигде не сбитые то ли туфли, то ли шлепанцы. В воздухе напаривало после дождя — очевидно, сильного, — но я не мог понять, когда он пролил: вчера поздним вечером, ночью или на рассвете. Дышалось еще легко, хоть лужи кое-где на асфальте высыхали на глазах. Решетка перед крыльцом была облеплена черной грязью. Все время хлопали двери, быстро входили и выходили люди. На крыльце этот поток разделялся. Часть его шла прямо в помещение или оттуда, а часть сворачивала к лавке, где сидел Посмитный. Там было что-то вроде заводи с медленным круговым движением в стороне от основного русла.

Человек подходил и, занимая свободное место, говорил:

— Дождь, Макар Анисимович.

— А я спиртику выпил, — отвечал он. — У меня же сахарна болезнь, сушить надо. Палажка не дает, так я полаялся и снедать не стал. Пошел до аптеки. «Налей, — говорю, — каплю».

— А то как же, — говорил человек.

— Вроде легше, — оживлялся старик.

Подходил следующий.

— Макар Анисимович, дождь!

— С Палажкой полаялся.

— Чего же так?

— Снедать не стал. В четыре часа утра бригадир звонит: «Старый, просыпайся, дождь!» Та я уже весь вымок до его звонка. Теперь гречка пойдет.

— Пойдет, — соглашались на лавке и около.

Речь шла о гречке, которую он вчера вечером заставил досеять. Агроном говорил: «Завтра»; бригадир говорил: «Завтра»; тракторист говорил: «Завтра»…

— А я сказал: досеять сьодни! — гремнул он и сразу словно сбросил маску. Выпрямился, угрожающе задышал, стал поводить головой, исподлобья глядя по сторонам.

Потом решительно встал и пошел. Я двинулся следом. Через несколько твердых, быстрых шагов его походка опять стала прежней, голова опустилась. На тротуаре встретил женщину, остановился. До меня долетели отдельные слова из их долгого разговора:

— И болит, Онисимович, и болит, и крутит, прямо так крутит…

— Та ты ж и работала.

— Набрала дождевой воды, побросала рубашки. Дня не проносят: горит на них все.

— А мне ни солодкого, ни мучного низзя. Спирту выпьешь каплю — отпустит… Буряк-то сапать уже можно?

— Та кто ж его. Бабы с поля вернулись.

— Ну, я пошел. Нужно поснедать.

Пошел он, однако, не в сторону дома, а дальше по селу. Так останавливался несчетно раз и каждому рассказывал, как вчера заставил досеять гречку: сначала только Палажке сказал утром, что надо бы досеять, не оставлять; в обед еще немного сомневался, а вечером-таки послал трактористов, хоть они и пошабашили. Рассказывал, как на рассвете позвонил бригадир, как уже вымок к тому времени на радостях во дворе, а потом не мог заснуть, про свой диабет, про то, что не стал завтракать, про аптеку, где девушка «дала каплю», как отпустило, а теперь забирает снова.