Земледельцы - [138]

У них шло соперничество. Дубковецкий узнал, что железная дорога страдает без веников, договорился с начальником и пошел вязать. Кучу денег навязал! Макару завидно, и он сеет два гектара чеснока. Посылает гонцов на Дальний Восток — и поехало: туда чеснок, оттуда деньги. В этом они были одинаковы.

После войны у Макара Анисимовича вышел крупный конфликт с сыном Виктором. Вернувшись с фронта, тот, не поступая в колхоз, определился в Одесскую зубоврачебную школу. Так отец год не передавал ему куска хлеба! А год был сорок шестой…

— Может, хоть мать? — спросил я как-то Виктора Макаровича. — Тайком, может, как-нибудь?

— Ну да, попробуй она тайком, — мрачно ответил он.

«Сколько ж раз, — подумал я, — он, Макар, бывал за тот год в Одессе, и не без того, наверное, чтоб не захватить узелок для кого-нибудь из нужных хозяйству людей, — да не может быть, чтоб не хотелось ему зайти с тем узелком к сыну, посмотреть, как живет, и оставить, сказав для выдержки характера: «Ешь незаработанное!! Ведь сын же, весь израненный, оба фронтовики… Может, и собирался, и к дому подходил, но не зашел ни разу. Такой, стало быть, большой была обида».

Только в колхозах я встречал таких людей. Они живут, будто все время произносят речь: колхоз — это неизбежно, колхоз — это хорошо, я ж говорил, я ж предсказывал. Безлошадные, безземельные, бестрепетные активисты… Все кругом уже давно: верившие — убедились, сомневавшиеся — поверили, не смирявшиеся — смирились, а такой все чувствует себя, словно в первый день коллективизации. Не эта ли потребность видеть разделенной свою страсть, свою любовь делала Макара непримиримым к сыну?

Под новый, 1951 год старший сын Посмитного, Михаил, без спросу взял колхозную машину, посадил музыкантов и поехал в Джугастрово праздновать. Макар Анисимович узнал и собрал правление колхоза. Сформулировал. глядя в стол, повестку: «О невозможном поступке моего сына Михаила».

«Постановили:

1. На месяц снять его с машины, послать на рядовые работы.

2. Вычесть из зарплаты стоимость бензина и амортизации грузовика».

Той амортизации было пять километров в один конец…

Как-то он услышал, что молодая колхозница Прасковья отделяет от стола свекровь. Выбрал время и поутру зашел. Семейство завтракало за столом в горнице. «А где мать?» — оглядываясь, Макар толкнул дверь в комнату наподобие чулана. Там сидела и, обливаясь слезами, что-то жевала старуха. Невестка из-за плеча Макара (его никто и никогда не стеснялся) коршуном на нее: «Разжалобить хочешь?!.» Макар немного послушал скандал, добродушно покачал головой и направился к выходу. У двери оборотился, ласково поманил пальцем молодую и тем же пальцем, с внезапной свирепостью в лице, молча помахал у ней перед носом.

Прошло некоторое время, и он опять услышал, что Прасковья продолжает «отделять». Больше он к пей не заходил, а собрал общее колхозное собрание и предложил голосовать за такое решение: молодую предупредить, что может быть исключена из колхоза, а ее свекровь взять на колхозное содержание. Всего же в пятьдесят третьем году на колхозное содержание было взято 52 человека стариков и инвалидов. На год каждому выделялись три центнера зерна, костюм, туфли, шапка и две пары белья. «А курящим, — сказал Макар на собрании, — ежемесячно давать гроши на табак. Чтоб не зависели от детей, потому что дети разные бывают».

Непосредственно в деле я наблюдал Посмитного в последнее десятилетие его жизни, приезжая в колхоз по газетным заданиям. Мне хочется рассказать здесь о некоторых из этих поездок для того, чтобы дать, насколько возможно, живое представление об атмосфере в колхозе, какой она была при Посмитном, о характере самого Макара, о повседневном его поведении.

Вот, например, первая поездка перед уборкой 1962 года. Я вышел из небольшого рейсового самолета, приземлившегося на околице, и вместе с другими пассажирами направился к селу. Запомнился разговор, который вели между собой две женщины и девочка лет двенадцати. Девочка, видно, провела большую часть каникул где-то в гостях и теперь была озабочена тем, как бы быстрее выработать свои трудодни.

— В сад пойдешь, — сказала одна женщина.

— В саду сейчас делать нечего, — вздохнула девочка.

— Подождешь, когда будет.

— Оно-то так, — сказала девочка, — да лучше, когда не откладываешь.

— Тебе сколько надо?

— Та пятнадцать.

— Ну да. Для пятого класса пятнадцать.

Началась улица, и мы пошли асфальтированным тротуаром вдоль невысокого ячеистого кирпичного забора, за которым в густой зелени стояли голубые, с небольшими дворами, дома, крытые железом, шифером и черепицей. Возле колонок водопровода, часто расставленных у ворот, было сухо. Воду, наверное, брали рано утром, а теперь близилось к полудню, и лужицы на асфальте давно успели испариться. На улице и во дворах — пи старых, ни малых. Во дворах не было травы — утрамбованные, где подметенные, где пыльные, с отпечатками куриных лап, площадки. На белых веревках висело белье — много широких, крепко шуршащих на ветру простыней и пододеяльников.

Глазу, привыкшему к деревьям и селам Полесья и северных областей России, здесь, в черноморской степи, не хватало простой лужайки с белолобым теленком, гуся, ведущего серединой улицы свое стадо, мальчишки с удочкой, церкви. Не так самой церкви, как пространства вокруг нее, господствующего лад селом. Наконец, дерева, не посаженного по плану, а выросшего своей волей. Здесь все говорило о жизни, начатой на пустом месте, организованной сознательно, рационально и четко. В одинаковых домах и заборах, в деревьях одного возраста, в безлюдье дворов — как и в норме трудодней не только для взрослых колхозников, но и для их детей-школьников, — чувствовалась воля, исходящая от одного центра, власть, которая, как обручем, стянула всех обязательностью какого-то ясного, строгого порядка.