Зеленое яблоко - [4]

«Гегель» — я слышала, кажется, еще до рождения. Бытие. И вот это: Бог-отец, Бог-сын, Бог-дух. Трехперстие отсюда. А староверы крестятся двумя пальцами, большой палец им не нужен, потому что он для Духа, которого староверы не признают. Меня же, наоборот, не интересуют Отец и Сын. Бог-Дух! Поэтому я крещусь одним большим пальцем. Дух и есть мой Мир. Он же — небо, свет и деревья. Каким-то образом я знаю, что Мир, который мне нужно охватить и соединить — во что? — располагаясь там же, где все остальное, где люди и самолеты, и дома, — совсем иной. Я подстерегаю его, охочусь за ним. Меня подталкивает раздражение — самолюбивое? познавательное? — уполномоченность объять. Это всегда, всюду — в одиночестве, на людях. Ибо тот Мир есть всегда, существует, но непонятно, невоссоединимо. Меня раздирают противоречия Мира, я ничего не стою, если не смогу их охватить. Все время досада, даже надсада. Оценщик, который не может оценить до конца, потому что не складывается, распадается, рассыпается. Это долг, это работа. Я слежу за светом. Никогда один день не похож на другой. Иные шелест, свет, дождь. Время в детстве. Понятия: вечер, ночь. Но вечер — такая необъятность. Солнце так долго заходит — может быть, с утра. Сам же закат обязательно наблюдать. Почему? Так нужно.

Моя подружка, когда я жестом посвященной показала ей на закат, удивилась:

— Ну и что? Вчера тоже был такой закат.

Непостижимо: соединить вчерашний и сегодняшний закаты. В этом была какая-то надежда. Но ложная. Ледяное мое нутро не приняло ее. Было мучительно рассыпание закатов на неповторимые, непредсказуемые, но снять проблему тем, что и вчера был закат, и завтра будет, — нет, я сразу почувствовала несостоятельность уловки.

Больше осваивались, воспринимались тонкости вечера, чем, скажем, дня. Но вечером нарастало и чувство оледенения. Утро же уже было, когда я просыпалась. Только раз видела я восход, и это меня потрясло. Мы приехали на юг, очень рано. Было уже светло, но само солнце взошло у меня на глазах — маленькое солнце, которое наливалось светом, розовый, сам по себе разнообразный шар: оно, это солнце, ни с чем не сочеталось, как бы даже не достигало земли, серой, в каком-то туманце, сизой, бесчувственной — и холодное мое сердце сжалось от восхищения и безнадежности. «Кто рано встает, тому Бог подает», — сказала старушка. Кто рано встает — все это видит.

Из того дальнего детства наш приезд на юг единственно и определим: выделен горбатыми улицами, ранним тем утром, морем. Море и стало добавочным оброком в моих ежедневных усилиях. Оно сверху одно, когда же спускаешься к нему, оказывается совсем другим. Мы садимся на катер, и начинается тошнота оседаний и взмываний, не резких, но неукоснительных. Я собираюсь в комок, но не могу не ощущать этих невесомостей и утяжелений. Если отправление задерживается, меня сташнивает и забивает нос едким, кислым, выворотно пахнущим — тем, что еще недавно было вкусно. На ходу легче, но тогда непонимание: одно и то же море, по которому движется наш узкий катер, оказывается разным по две стороны меня — с одной стороны до самого горизонта светлое его полотно, с другой до самого берега слюдяная темная его зеленость. Тень? Но тень от маленького катера не может достигать самого берега. Не то катер, не то мой взгляд раскалывают огромное море на несовместимое. Я прохожу вперед — да, впереди море едино и вокруг встречных катеров тоже, и только здесь, где я, мир расколот и преображен. И я не могу это охватить, удержать. Я даже себя не могу сохранить такой, какой я была всего несколько минут назад. Я помню, но уже не чувствую того, что помню.

И жаркое лето, когда мы вернулись с моря. Родители, знакомые, соседи — все изнывали от жары. Кажется, тогда-то я окончательно и поняла, что не такая, как все. Отец, борясь с жарой, лезет в ванну под горячий душ и, в полотенце на бедрах, шлепая оттуда босыми ногами по пыльному от горячих сквозняков полу, хвастает, что ему даже прохладно. На балконах мелькают молоденькие женщины в одних трусах и старые в ночных рубахах, а маленькие дети вообще голые. Я же даже не снимаю платья. Холод внутри все время, тепла нет даже в жаркий день. Холодные сердце и кожа. Мне бывает душно, но не жарко. Я знаю жару только со стороны — во мне она отзывается еще большим холодом.

Как-то в гости к родителям приходят друзья. На столе чай и вино. Неумеренное потребление чая вызывает у меня брезгливость, пьющие вино — испуг и отвращение. Но их разговоры я выслушиваю внимательно. Отец предлагает одной деталью — «чеховской, осколком стекла в овраге» (я запомнила эти слова буквально) — описать жаркий день, жаркую ночь.

И вот посыпалось:

— Раскаленную белую улицу лишь изредка пересекал какой-нибудь отчаянный мальчишка.

— Пот стекал из-под волос и высыхал на солнце.

— Было так жарко, что слово «горячий» не шло на ум.

— Падая от желанья спать, страшились лечь в горячую постель.

— Белое от жары небо без единого белого облачка.

— Луна грела спину.

Меня поражает «белое от жары небо без единого белого облачка». Сначала я досадую на сказавшего: ведь небо не может быть белым. Но проверяю и вынуждена согласиться: от жары ли, от пыли, небо в самом деле белое. И облако белое. Но разно белые — их белизна несовместима. Мало того, белизна облака свежа, а белизна неба мрачна. Опять мир рассыпается, распадается, даже в одном цвете — и нет сил объединить и успокоиться, восторжествовать, возрадоваться.