Зеленое яблоко - [3]

Что касается отца, его работающую спину, когда он пишет свою диссертацию, я просто ненавижу. Но именно ей подражаю: вывожу и вывожу на бумаге каракули. Главное — превзойти его в сверхспинности: потише, пожалуйста, я работаю.

Во дворе я восполняю приниженную социальность в семье: маленькая и тощая, я держу двор в подчинении фантазиями, играми и сложной системой интриг, отличий и запугиваний. Вот только что я пресекла не мною выдуманную игру. И минуту спустя слышу, как мальчик моими же словами запугивает другого:

— Ты что-о! Сумасшедший, да? Совсем не соображаешь? Что ли, опилки в голове? Играть в стариков! Старики — ы!ы!ы! — согнутые! морщенные! Хочешь таким стать? Мамочки мои! Страх!

Впрочем, играм я и сама верю: камешек, которым «застрелили» меня, обрывал во мне сердце — не сразу доходило до меня счастье несовпадения игры и действительности.

Казалось бы, куда уж эмоциональнее. Но нет, во мне всегда оставался откуда-то из глубины равнодушненький взгляд, знающий, что все это ерунда. Третьей — не семейной и не дворовой — сутью, которую я ощущала все время, был холод, вечный холод, какой-то лед в сердцевине. Впрочем, и в коже тоже, во всей коже — душа моя еще не вычленялась из тела. Холод явно ощущался: как душевный, сердцевинный — и как физический, кожный. Холод или равнодушие? Я ведь и сама употребила это слово: равнодушненький взгляд? Да, равнодушие, когда я, как взрослая, наблюдаю откуда-то изнутри за детскими играми. Но если поглубже, это больше, чем равнодушие — холод. Лишь минутами потепление, не всегда и приятное. Приятно ли маленькое тепло льду? Чуть-чуть мокрости вместо ледяной сухости. За нашим домом и двором — другие дома и двор, там враги. Как бьется сердце, когда мчишься через тот двор в спасительной близости дома. Но тут же, одновременно: ну и что?

Зайдя к подружке, я поражена: в сравнении со всеми другими квартирами, которые я видела и которые — все! — вызывали во мне неприязнь, вдруг много белого: белые стены, тюль на окнах, пышные белые подушки, накидки, кружева — все какое-то воздушное, солнце в комнате разными белыми кусками, белое и солнце — замечательно! Но ведь тут же и тюкнуло отчетливо: не то!

Всегда не то. Чуть потеплело — и снова холод. Холод и то, что двуедино с ним — неудовлетворенность. У этого холода есть своя страсть. Тоже холодная, но неотступная. Навязчивое стремление: в одном взгляде, в одном представлении охватить — что? — явленный мир. Охватить или познать? овладеть? объединить? Точного слова не нахожу. Ведь и Адам — познает свою жену. Хотя теперь бы сказали: овладевает, или же — удовлетворяется ею. Но по тому, как много Бог придавал значения плоду с древа познания, как соединил он с этим стыд, соитие, рождение и смерть, сдается, что Адам именно познавал. Да, для этого много слов, но вернее всего, пожалуй: познать, изведать, постигнуть мир. И тут опять вопрос: мир, но какой?

Мир, постигаемый моими ногами, весь ограничен проезжей дорогой с одной стороны и соседним двором с другой. Поездки с родителями — конечно, другие миры, но все равно они те же, плоскостные, четко связанные маршрутом. Мои сущностные отношения, притязания, преодоления — с другим, к другому миру. Люди как люди отсутствуют в этом Мире миров. Отсутствую и я — как тело, ребенок, дочь. Я — пристальный, преследующий взгляд, вот что я такое. Я — зрение, чувствилище, оценщица и соединительница. А люди? Блики на них значат больше, чем они сами.

Свет и тень вообще очень много значат. За светом и небом я слежу. И за деревьями. Из всех людей только одна, пришедшая к нам в гости женщина поражает меня: по голове, плечам, спине у нее крыло золотых волос. И этим золотым крылом волос она — в том, главном мире. Есть ли у меня какие-то слова, соответствующие ему? Пожалуй, несколъко слов из разговора взрослых. Я ведь много беру от них, от родителей и гостей, от их разговоров. Но беру сама — не выношу, когда они говорят специально для меня, когда они меня поучают. Я нанизываю подходящие слова на стержень своего сознания (такой вот неожиданный восточный оборот): Хаос, Дух, Бытие, Гегель.

«Хаос», — часто говорят родители, и кое-что я улавливаю. Хаос — это прекрасно с моей точки зрения. Множество маленьких частиц движутся по всем направлениям, иногда складываясь в поразительные узоры. Но лишь на секунду, и этот узор не повторится уже никогда. И маленькая частица ничего не может удержать, и весь этот хаос ей не объять так же, как мне. Как не удержать мне двух ощущений сразу или двух картин. И оттого, что это безнадежно, — еще прекраснее. Странно знакомым повеяло на меня недавно от фрагмента в «Ностальгии» Тарковского: люди мечутся по площади, каждый сам по себе, не замечая других, одинокие, как молекулы в броуновском движении, пустые взгляды, обрывки бумаг, обгорелые листы под ногами, слышен шепот, не людей, неведомо кого — возможно, они даже кричат, но крик этот кому-то дальнему слышен невнятным шепотом, слов не разобрать, неразличимый, объемлющий одиноких, мечущихся людей шепот, звук льющейся воды, такой же непостигаемый, как шепот, камера приподнимается, на секунду люди внизу, издали замедляются, их фигурки складываются в некую гармонию и скрежущий, равномерный звук с неким звоном спускается к людям, которые снова мечутся.