Зеленое дитя - [29]

На берег я сошел под вечер. Ища, где переночевать, решил снять комнату поближе к порту. Я сторонился центральных улиц, — там все было дорого, и меня могли принять по виду за бродягу, поэтому я выбрал параллельную, малолюдную улицу, которая, как мне показалось, шла вдоль берега реки в сторону городского центра. Пейзаж был унылый, — особенно после Кадиса: всюду плоские крыши, дома, похожие один на другой. Мне вдруг сделалось одиноко, и я почувствовал себя беспомощным. Улицы будто вымерли, да тут еще пошли сараи и причалы, — в общем, я порядком измучился, пока дошел до населенных кварталов. Дома большей частью были традиционного испанского типа: на улицу выходит глухая стена за металлической оградой; в редких случаях через открытые ворота виден уголок яркого, украшенного цветами patio[36]. Никакого намека на гостиницу, тогда я решил поискать кофейню, надеясь, что за едой и выпивкой наведу у хозяина справки о местных гостиницах.

Едва мне пришла в голову эта спасительная мысль, как я заметил, что стою перед зданием, мало похожим на окружающие: входная дверь была отперта и вела она не в patio, а прямо в комнату, освещенную подвесной лампой. Из мебели мне бросился в глаза только грубо сколоченный стол: за ним сидела мужская компания, пили вино. Уже после, вспоминая эту сцену, я задавал себе вопрос: почему меня не остановило хотя бы то, что у всех, сидевших за столом, были серьезные и напряженные лица? Полагаю, в тот момент, — а я смертельно устал и проголодался, — меня ввел в заблуждение сам тип заведения: я принял его за обычную распивочную, каких полно в Кадисе, как и по всей Европе. Поэтому я туда и зашел. Если вы хотите разобраться в том, что произошло дальше, вам придется представить, как я выглядел в тот вечер.

От долгого заточения я сильно исхудал, щеки ввалились, глаза казались неестественно большими и темными. Я купил себе сомбреро; на мне была темно-коричневая рубашка, на шее — красный платок; через плечо перекинуто свернутое в рулон одеяло — взамен пальто; в руке я нес котомку с пожитками. По тамошним меркам — самый обычный вид. Вот почему никто не обратил на меня внимания, пока я не появился в ярко освещенной комнате. Я было замешкался, не зная, к кому обратиться с вопросом. Только заговаривать ни с кем не пришлось: едва меня заметили, как поднялся шум, и все повскакали с мест. Все наперебой здоровались со мной и, наконец, усадили во главе стола. Меня не покидало ощущение, что я попал на какое-то собрание, возможно, оттого, что вся публика обращалась ко мне подчеркнуто вежливо, даже уважительно. Передо мной поставили стакан и наполнили его вином.

Я видел, что от меня чего-то ждут, но продолжал с беззаботным видом потягивать вино. Казалось, прошла целая вечность, — все молчали. Молчал и я. Наконец, кто-то из сидевших напротив задал вопрос:

— Сеньор доволен своим путешествием?

Я медленно поднял взгляд, решив отвечать самыми общими фразами.

— Да, — ответил я, — милостью божьей я добрался благополучно.

— Вы прибыли английским судном, которое бросило якорь в порту сегодня утром?

— Именно.

— Мы ждали вас вчера вечером прямым рейсом из Кадиса.

— Я и плыл из Кадиса, но морские пути редко бывают прямыми.

До этого момента я отвечал наугад, скорее, из вежливости. Но когда прозвучали первые вопросы, и я на них ответил, я вдруг почувствовал, что ступил на какую-то неведомую тропу, которая может завести меня куда угодно. Я вдруг проникся сознанием своей судьбы — впервые в жизни эта темная сила, что зовется судьбой, влекла меня к чему-то неподвластному человеческой воле, заставляя подчиниться заранее определенному ходу событий.

— Хорошо, — заметил мой собеседник. А затем, будто вторя моим мыслям, добавил: — Против судьбы и стихия бессильна.

Снова воцарилась тишина, все пили молча. Затем все тот же человек сказал:

— Вы проведете в этом доме пару дней, отдохнете, а мы все для вас устроим. К этому времени подъедут проводники из Ронкадора[37]. Путешествие по реке занимает много недель, — мы советуем вам ехать верхом, в этом случае дней через двадцать вы доберетесь до цели. В горах вы встретитесь с революционным отрядом генерала Сантоса. Остальное — на месте.

Пока он объяснял, я припомнил самое существенное, без чего невозможно было разобраться в том лабиринте, куда завел меня слепой рок. Из разговоров с сокамерниками по кадисской тюрьме я более или менее представлял себе общее положение дел в Южной Америке. Излюбленной темой для пересудов в колониях, зависимых от метрополии и подчинявшихся либо наместникам-тиранам, либо военным, была коррупция, процветавшая на родине, в Испании (кстати, масштабы этого зла часто преувеличивали). Легко догадаться, что среди приезжих и местного населения годами вызревал дух недовольства, с которым Испания, увы, справиться не могла из-за угрозы иностранного вторжения и гражданских беспорядков внутри страны. Последним актом, завершившим падение Империи[38], стало вторжение Наполеона на Пиренейский полуостров. Для отдаленных провинций оно прозвучало сигналом к действию: настало время утвердить свою независимость и сотворить новый мир. Но хотя идеи Французской Революции давно проникли в американские колонии, активность большей частью развивала местная милиция, и в итоге власть в новых республиках оказалась в руках военных, с которыми регулярные испанские войска быстро вступали в союзнические отношения. Почти все революции в колониях были бескровными, но миром дело не кончалось. Хунтой, как правило, командовал диктатор, — человек темный и несговорчивый; в результате все до единой колонии раздирала внутренняя борьба за власть. В каждой стране имелась своя горстка идеалистов, которые жили принципами республики и только ждали случая изменить политику страны на благо ее граждан. Чаще это были мелкие торговцы, выходцы из Европы, или крестьяне; у них не было задатков настоящих лидеров, и поэтому их всегда использовали неразборчивые в средствах авантюристы, большей частью, адвокаты по профессии: они завидовали военным диктаторам, в особенности их могуществу, и, стремясь обеспечить себе поддержку для того, чтоб сместить диктаторов и самим заполучить власть, они готовы были на словах провозглашать идеи революции.