Зеленая стрела удачи - [33]

Георгий Николаевич пользовался в московских деловых сферах определенной репутацией. Он был богат. Но не настолько, чтоб входить в первую десятку или даже в первую сотню семейств, составляющих цвет и гордость купеческой Москвы. Говорили, что он масон и больших степеней. Но это не проверено.

В молодости он много путешествовал, плавал в Америку и караванным путем через Иран добирался в Индию. Там болел холерой. А, может, просто расстройством желудка, иди проверь. Несколько лет жил в Англии и в Англии чуть было не женился, это точно, но вовремя представил себе на миг, как встретят его миссис в Замоскворечье. Вася Рябушинский рассказывал, что на личико была она смазлива, при этом, конечно, политес, то да се, обучена, но отличалась худосочностью корпуленции, и Георгий Николаевич понял, что из-за ее фигуры будет ему конфуз в купечестве и, возможно, убытки в деле. Он попечалился, с горя запил было на британских на тех островах, но одумался и потом всю жизнь мучился, а находясь в плохом расположении, изводил свою Надежду Африкановну, урожденную Крашенинникову, вечными попреками, вспоминая ту англичанку. Она б и дом вела как следует быть, и от пирогов изжоги бы не было, и в великий пост семь недель, начиная с чистого понедельника, трескали бы не одни грибы! Прости, господи, грехи наши... Прости и помилуй.

Николаю дали комнату во втором этаже, окружили заботой и лаской, все хорошо, но была одна непонятность. К столу его не звали. Кормился он вместе с приказчиками и служащими конторы, которая помещалась во флигеле, что стоял на заднем дворе.

Николаю такая субординация показалась обидной, но по здравому размышлению он пришел к выводу, что дядя не иначе как имеет намерение познакомить его со своим делом, ввести в курс изнутри, и успокоился.

Главный приказчик Аполлон Сериков был косеньким, волосы расчесывал на прямой пробор, а подбородок брил до синевы, демонстрируя свою аккуратность. Он имел прозвище «Соловей-Разбойник», поскольку у того тоже, как известно, один глаз смотрел на Киев, другой — на Чернигов.

— Милостивый государь, — говорил разбойник, усевшись в Колиной комнате, — дядюшка ваш Георгий Николаевич поручил мне заниматься вами, однако, поймите, сударь, беспорядки в Москве, экспроприации кругом, мы в конторе оружие держим, на полицию надежды никакой, и в этом смысле, сударь, вам не повезло, и свозить вас покуда, и показать нечего, так что не обессудьте.

В жарко натопленной конторе сидели служащие, скучно скрипели перьями, скучно стучали на счетах. Николай забрел туда от нечего делать. Его не выставили, но и радости особой не показали. «Смотрите, если угодно...» А чего было смотреть, все как везде, если б не одна диковина. Николай увидел и обомлел. У окна, выходившего в закиданный снегом тихий переулок, стоял на треноге вороненый германский пулемет.

Увидев, что племянник растерялся, служащие захихикали, ощерив прокуренные зубы. «Наш своего просто так не отдаст», — пояснил Аполлон и был в его словах и еще какой-то скрытый смысл, потому что служащие глядели на Николая нагло и без уважения.

Больше он в контору не ходил и при первой же встрече сделал дядюшке намек относительно своего будущего.

— Человек я молодой, в деревне какая наука, борову хвост вертеть да девок щупать, а флот не в счет, там ведь чему учат, как что не так, в морду хрясть — и вся арифметика, битте-дритте?

— Разумно...

— Вы бы мне какой совет дали, родная все ж таки кровь. Как дальше быть, к какому разумному делу притулиться...

— Побудь у меня, не спеши. Не чужие мы, это ты верно заметил. Время придет, я тебя пристрою. Есть тут у меня кой-какие планы.

— Хоть бы намек сделали.

— Разумно. Ну что ж. Есть у меня план... как Россию перевернуть.

Николай вспомнил вороненый пулемет и обомлел. Мысли закружились вихрем, сердце екнуло, обдало Николая холодом, он взглянул на дядю и понял, что тот не шутит. С таким не шутят.

О том, что Кузяев лежит в Лефортове, он узнал случайно, встретив в Охотном ряду знакомого дальневосточника. Тот только прибыл сибирским поездом и божился, что в санитарном вагоне ехал у них Кузяев.

— Да что я, Кузяева не знаю? Его, как с поезда сгрузили, так значит, и поволокли в госпиталь.

В тот вечер Георгий Николаевич пребывал в хорошем настроении, он столкнулся с хмельным племянником в коридоре, пожелал с ним побеседовать, и трудно сказать почему, но в разговоре упомянуто было имя Кузяева.

— А до флота кем он был? — поинтересовался дядя.

— По крестьянской части. И в Москве у вас в ямщиках.

— Бог мой, — обрадовался дядя, — из ямщиков в машинные квартирмейстеры! Вот оно знамение времени. От Савраса до машины — наш русский диапазон, и все надо превозмочь.

— Петруша головастый, — подтвердил Николай. — Сильную имеет сообразительность по машинной части. Я тоже в квартирмейстеры вышел, по строевым. Строевые, они главней, Георгий Николаевич. Строй — главное дело. Без строя, я вам скажу, никакая машина не двинется!

— А ты его давно знаешь?

— Кого?

— Друга своего машинного.

— Кузяева-то? Да с мальчишества. С энтаких годов. Вместе и гуляли, и все, и играли, и вот служить пришлось от Кронштадта до Цусимы.