Зеленая стрела удачи - [34]

— Так привез бы его сюда. Вдвоем веселей будет, — сказал дядя и тут же отдал распоряжение Аполлону Серикову, чтоб встретили.

— Слушаю-с, — сказал Аполлон.

Первые дни Николай занимал больного друга веселыми разговорами и успокаивал: «Ты домой не торопь. Отец, мать здоровы, нам того же желают, слава те, господи, за месяц не проскучатся, коль семь лет ждали».

По словам Николая выходило, что у Кузяевых все в порядке. Как приехал он в Тарутино, то до пропоя зашел в Сухоносово, со всеми покалякал, всех успокоил, не пришлось только свидеться с Аннушкой, она как раз к бабке уехала на богомолье.

На ком желает поженить сына Илья Савельевич, было хорошо известно. По этому поводу и переговорили и выпили достаточно. Но при всем при том представить Николая своим родственником, мужем Аннушки, Петр Кузяев не мог.

Если отец так решил, Аннушка перечить не станет, смирится, Платона Андреевича дети побаивались, да и на деревне начнутся пересуды, это хуже гнева родительского. Но только все равно не мог Петр Кузяев поверить, что и в самом дело все уже решено.

В парнях Колька Алабин считался вроде как непутевым. Умнел он медленно и не сразу. Многие считали его скрытным. Веселый, разухабистый, свой парень нараспашку, как начнет травить, глазищи вытаращит, ну дурачок дурачком, а то вдруг умней умного. Кто с баталером в дружках? Кому лишняя чарка? Алабину. Кого офицеры на словесности в пример ставят? Опять его. Как повесили Кольке на погоны кондрики, драться не дрался, но с матросов драл по три шкуры.

В Москве он переоделся в черный пиджак, брюки купил, как у главного приказчика, черные в полоску с искрой, по груди пустил серебряную позолоченную цепочку с брелоками в виде дамских ножек, надел крахмальные воротнички и галстук повязал цвета персидской сирени. На улице встретишь такого, ну, барин барином. Адью и пардон, и больше ничего не скажешь. И разговоры у него начинались все о барских делах. «В России, — говорил, — все теперешние беды оттого проистекают, что нет у нас уважения к купечеству! Купец, он общество кормит, обувает, одевает, а его поборами морят, развороту не дают. Государь это понимает, он за нас! Ему весь ландшафт министры мутят, дворяне, стюденты...»

Но вскоре все эти разговоры Николаю наскучили, и он с утра уходил в город, там пропадал до вечера, а вернувшись на Якиманку, непременно придумывал какую-нибудь историю. То он помогал тушить пожар, то видел цыгана с медведем, и медведь тот у Рогожской заставы («Вот-те крест святой!») посреди улицы задрал одинокую барышню.

— Народу... Кровищи... Мамаша ейная ревмя, жених ревмя.

— Дак ты сказал одинокая. Откуда жених?

— Жених? — Другой бы смутился или начал вывертываться, но только не Колька Алабин. — Может, не жених... Может, сосед. Молоденький такой. Весь ревмя!

Так они беседовали в тот вечер, когда к ним в комнату неожиданно вошел Аполлон Сериков.

— Орлы, — сказал Сериков строго, — сам желает вас купечеству показать.

Николай развел руками:

— Раз приказ, так мы завсегда!

— Галстук оставьте. Велено явиться во всем флотском.

— Являются черти. В военной службе — прибывают.

— Умный...

— Так уж какой есть. По вашему приказанию прибыл квартирмейстер по строевой части, — шумел Николай, влезая в клеши.

Пока одевались, Аполлон цаплей ходил по комнате, сухими пальцами поглаживал синий подбородок.

— Чтоб все было в натуральном виде, как на смотру! — нашел на подоконнике огрызок сигары, понюхал. — Господи, так ить это мухобой! А я-то грешным делом думаю, чего это у вас вонь эдакая стоит, думал портянки...

— Я за нее двугривенный отдал.

— Вольно́. У нас для гостей по пяти рублей берут. Гавайские. А эти, которые вы изволите, классные надзиратели да фельдшера употребляют. В Лефортове.

— Мне они по крепости в самый раз. А от гавальских твоих в утробе першит, — не сдавался Николай.

Разбойник устало улыбнулся и больше не проронил ни слова. По красной лестнице они спустились в парадный коридор, застланный коврами, впереди вышагивал Аполлон, величественный, как адмирал на шканцах. Николай поддерживал Кузяева под руку, тот только начал вставать и шел по твердо.

Издали услышали они шум в гостиной. Там играла музыка и кто-то не то командовал вполголоса, не то кричал с пьяной радости во все штатское не обветренное горло.

Днем у Георгия Николаевича собрались какие-то господа, говорили много и шумно, обедали второпях, затем опять спорили и курили, курили. К вечеру, слава богу, разъехались, остались только свои — доктор Василий Васильевич, Сергуня Рябушинский и Вольф. Но у Надежды Африкановны было такое предчувствие, что еще кого-то ждут.

Надежда Африкановна боялась мужа и трепетала. За тридцать лет супружества она привыкла к его причудам. И вывертам на Ирбитской и на Нижегородской, Макарьевской ярмарке, к англичанке привыкла, которой ее попрекали всю жизнь, но последние годы стало совсем тяжело.

Георгий Николаевич одним из первых в Москве устроил у себя в доме электрическое освещение, газовые трубы велел убрать, а в газовые рожки, такие уютные, ввернули лампочки. Керосиновые лампы снесли в чулан. А уж были среди них такие изысканные, с матовыми цветными колпаками, с висюльками и хрустальными резервуарами для керосина. Деспот, одно слово, пустодомник. По мнению Надежды Африкановны, Георгий Николаевич был самодуром похуже папеньки, царствие ему небесное, пухом земля. Если б не кураж, не стал бы он за тридцать пять тысяч — это ж с ума сойти! — покупать абсолютно бесшумный автомобиль американской фирмы «Олдсмобиль». Были «олдсмобили» и русской сборки, шутники в купеческом клубе называли их «олдсмогилами», но Георгий Николаевич выписал себе настоящий, американский, обкатанный за океаном, пароходом доставленный во Владивосток, а оттуда по железной дороге под брезентом в Москву.