Зеленая ночь - [98]

Стадо сразу разбрелось по пастбищу. Коровы так набросились на траву, словно сто лет ее не видели.

Только теперь дядя Алемдар поглядел назад. Издали белели шиферные крыши построенных возле фермы домов. Потом дядя Алемдар взглянул на небо. Солнце опять затянуло облаками, пахло дождем. Алемдар твердо решил — пригонит сегодня стадо позже. Пускай Усач ведрами громыхает, пускай Дерках из себя выходит — главное, чтоб скотина сыта была.

Он прилег на пырей, подпер рукой голову. Лежал, слушал, как коровы щиплют траву. Ишь, будто косой косят!..

Вскоре Алемдар забыл и усталость, и ломоту в спине и начал тихонечко напевать. Он напевал ту песенку, которую затягивал всякий раз, когда весной впервые выгонял скотину на пастбище.

Эти горы, дальние горы,

Прижались друг к другу горы…

УЛЫБКА

Для Акбара не было теперь ничего труднее, чем оставаться наедине с отцом, он боялся, что не вынесет тоскливой тесноты купе и отцовского выспрашивающего взгляда, скажет ему все, как есть.

Хорошо, что в купе появились соседи — женщина и мальчик лет пяти. Взмокшая под тяжестью ноши, женщина выразительно взглянула на Акбара, тот быстро поднялся и положил наверх два больших черных чемодана.

Мальчик подошел к окну и без застенчивости, обычной в его возрасте, протянул руку старому человеку.

Отец, улыбаясь, пожал его ручонку.

— А мы к сестричке ездили, — затараторил мальчик быстро, словно читал наизусть стихотворение. — Она в Баку учится. А папа не смог, его с работы не отпустили. У него машина есть, он нас на станции встречать будет.

Отец усмехнулся, и тут вдруг внутри у него что-то как лопнуло, вырвавшись глухим хрипом. Он отвернулся к окну, губы его дергались от боли. Только что отдышавшаяся женщина в тревоге посмотрела на него, потом на сына… На круглом белом ее лице проступило брезгливое беспокойство: «Господи, больной! Так и есть: кожа да кости. А если заразный? Надо же, попали в купе!..»

Она через силу улыбнулась и сняла с колен большую белую сумку.

— Иди ко мне, детка, поспишь немножко.

— А что сейчас, ночь? — не оборачиваясь, спросил мальчик и прижался к сухим, как деревяшки, коленям старика.

Старик осторожно коснулся его плеча и тут же отдернул руку.

— Значит, тебя зовут Джейхун. У меня тоже есть внук Джейхун. Только он поменьше.

Поезд тронулся. Поднявшись на цыпочки, мальчик махал рукой стоявшим на перроне чужим людям. Махал и махал, пока вокзал не остался позади. Потом отвернулся от окна и, глядя на покрытый морщинами стариковский лоб, спросил:

— А тебя как зовут?

— Меня? Абдулла. — На сером лице промелькнула улыбка, глаза прищурились, и морщины на лбу стали еще глубже. Акбар никак не мог отвести от них глаз, словно впервые увидел эти темные, глубоко прорезанные морщины. Казалось, в них записана была история отцовской жизни: долгое прошлое с его радостями и невзгодами, настоящее, полное боли и муки, и будущее — несколько месяцев, а может, несколько дней…

Акбар знал: отца скоро не будет. Странно, но до позавчерашнего дня эта чудовищная история не казалась такой ужасной. Позавчера же, когда врач бакинской больницы отвел его в сторону и сказал: «У вашего отца рак», у Акбара задрожали ноги, потемнело в глазах и отнялся язык. Его потрясла эта бесцеремонная откровенность. Наутро состоялся консилиум. Седовласые медики подтвердили диагноз, не оставив Акбару никакой самой малой надежды: «Лечение бесполезно. Да и зачем мучить человека, жить ему всего ничего».

Акбар ушел и плакал тайком, плакал, пока не наплакался всласть. Тогда только, рассудив спокойно, решил, что плакать бессмысленно, отца не спасешь. И странно — мысль эта принесла ему некоторое успокоение. Теперь оставалось ждать, ждать, когда жизнь, вспыхнув в последний раз, угаснет как свеча. Акбар хотел одного, только об одном заботился он теперь: отец ничего не должен узнать. «Врачи говорят, простыл сильно, будешь аккуратно принимать лекарство — пройдет». Он сказал это легко, весело, губы его кривила притворная улыбка, но в глубине глаз — он этого не знал — стыло безмерное отчаяние.

— Твой Джейхун умеет рисовать? — спросил мальчик. И, не дожидаясь ответа, повернулся к матери: — Дай-ка мою тетрадку!

Покачав головой, женщина вытащила из сумки толстую тетрадь и карандаш.

— Смотри! — мальчик с гордостью протянул старику тетрадь.

Абдулла внимательно разглядывал страницы, украшенные странными, смешными рисунками. Вот петух. Огромные глаза, густые брови, уши… Старик от души смеялся. Акбару показалось даже, что у него чуть порозовели щеки. Он осторожно следил за больным, стараясь уловить живой блеск, время от времени появлявшийся в глубоко запавших глазах. Вот опять блеснули зрачки, и сразу мелькнула мысль: «Нет у него никакого рака! Врут эти врачи. Ошибаются. Бывают же иногда ошибки!»

— А ты молодец… Хорошо рисуешь. За это тебе…

Старик сунул руку в карман, где лежали купленные для внука конфеты, но перехватил взгляд женщины, отвел глаза, улыбнулся и, вытащив из кармана пустую руку, хлопнул мальчика по плечу:

— За это ты молодец!

Плотно сжав губы, Абдулла закрыл глаза. Акбар видел, что отец собирает все силы, чтоб одолеть терзающую его боль. Видел, как он истаивал на глазах, понимал, что это конец, отец исчезает, уходит… И ничего невозможно сделать. И эта невозможность, это сознание собственного бессилия душили Акбара. Он прикусил губу, стараясь подавить ярость. У отца дрогнули веки, он открыл глаза. Акбар заглянул в них — мутные, красные, они не хранили и следа только что промелькнувшего света.