Зеленая ночь - [101]

— Но я так далеко ехал… — негромко произнес он, обращаясь к девушке.

Та промолчала, лишь дрогнули чуть подкрашенные губы.

Парень медленно направился к двери… Подумал о чем-то, остановился. Взглянул на папку с письмами, лежавшую на столе сотрудницы; отец его, до сегодняшнего дня живший в его сердце, навсегда похоронен теперь в этой пухлой пачке бумаг.

Заведующий отделом перехватил его взгляд, вздохнул.

— Вы бы встретились с художником Теюб-заде… — сказал он. И, понимая, что говорит зря, что ничего не даст парню эта встреча, добавил: — Спросите в Союзе художников… Улица Хагани, девятнадцать…

Волоча ноги, парень вышел в полутемный коридор. Девушка догнала его у выхода.

— Вы знаете, где Союз художников? Вот по этой улице до проспекта Кирова, потом…

Он не слышал, что она там говорила, эта девушка с витрины. Кивнул молча, перешел мостовую. На парапете садовой ограды сидела молодая женщина. Он сел чуть поодаль и обхватил руками колени. Женщина молча смотрела на него, ждала, что скажет. Он ничего не сказал. Она повернула голову и сердито взглянула на блондинку, стоявшую в дверях редакции. Потом тоже обхватила руками колени и подняла лицо к серому небу.

ТАЛИСМАН

В Борчалы Агарагим провел всего одну ночь. Тоже глупость, ей-богу, вчера приехал, сегодня кати обратно. Хоть бы денька три погостить здесь, отдохнуть от бакинского шума, от городской суеты, подышать чистым воздухом, попить вкусной родниковой воды. Когда он, нехотя подойдя к машине, сел за руль, теща снова стала упрашивать, чтоб не уезжал, но ей ответила Перване: «Нельзя, мама. В понедельник у него дела». «Плевал я и на их дела, и на понедельник!» — тронув машину, мысленно выругался Агарагим, но тут же подумал, что не очень-то на них плюнешь, в понедельник он должен принимать экзамены у заочников…

Агарагим глядел на плоские сероватые холмы, тянувшиеся вдоль шоссе, и думал, какая это, в сущности, мука — часами одному сидеть вот так, за рулем. Когда ехали в Борчалы и рядом были жена и дочка, те же самые холмы не казались такими безрадостно-серыми, и дорога не была такой закрученной, и асфальт не так слепил глаза. Колеса и то шуршали иначе, сейчас прямо как фонтан какой плещет, баюкает, сон навевает. Подумать только: больше четырехсот километров! Крути и крути баранку… Агарагим сразу затосковал, но тут же одернул себя: нельзя, четыреста километров тосковать да злиться — сердце лопнет. Успокоиться надо, отвлечься. А в конце концов, подумаешь — далеко!.. «Жигули» новые, что им четыреста километров? Колеса шумят? Включи приемник. Запусти магнитофон. Чего ради ты японский магнитофон доставал, тысячу отвалил спекулянту?

Агарагим нажал клавишу, и грубоватый, низкий голос турецкой певицы, похожий на голос подвыпившего мужчины, наполнил салон, заглушив водопадное журчание колес.

Агарагим слушал грустную песню, и мысли у него были невеселые. Да… Целый месяц куковать одному в трехкомнатной бакинской квартире. Целый месяц ни жены, ни дочки. Сам себе чай вскипяти, сам обед свари, приберись, на базар съезди… Ну зайдет иногда старший брат, все равно: одиночество есть одиночество.

Каждый год повторяется одно и то же. Перване, как кончились в школе занятия, берет дочку и — к своим в Борчалы, а он один торчит в Баку в ожидании отпуска. Это лето впервые отправил семью не поездом, сам отвез на новеньких «Жигулях». Хорошая вещь машина, где захотел, там и остановился — отдыхай себе. И езжай куда хочешь: в горы, в сад, в лес… Вот только характер у Перване: вроде бы молодая женщина, а чтоб куда-нибудь на курорт… Он бы куда хочешь жену повез, хоть за границу. Путевку достать — раз плюнуть, позвонил, и все. Так нет же, ничего ей не надо, кроме Борчалы. «Но, понимаешь, старики так ждут! Побуду с ними два месяца в году, для них это счастье. Ведь у них никого, кроме нас! Ну сам подумай!»

Агарагим прекрасно понимал жену. Конечно, два месяца в году погостить у родителей, порадовать стариков — хорошее, благое дело. И все же сейчас он пришел к решению: нельзя до такой степени быть под башмаком у жены, больше он не согласен весь отпуск торчать в Борчалы. Раньше хоть машины не было, руки связаны, теперь, слава богу, и машина имеется, и деньги есть. Погостили у стариков недельку-другую, хватит, сели в «Жигули» и в путь — смотреть новые места. А иначе чего ради покупать машину? Кучу денег потратили! «Вы уж меня простите, дорогие тесть с тещей, но я хочу жить своим умом».

Агарагим облегченно вздохнул, как человек, пришедший наконец к трудному решению, поглядел на дорогу и увидел, что подъезжает к Казаху. Впереди стоял памятник — самолет, он так сверкал на солнце, что казалось, не самолет, а крылатое солнце опустилось на постамент. Это был памятник первому летчику-азербайджанцу. «Молодцы казахчане, не забыли в повседневной суете о погибшем герое-земляке!»

Возле памятника дорога раздваивалась. Налево уходило главное шоссе — на Казах; это была его, Агарагима, дорога. Направо ответвлялась дорога поуже, и на ней вдалеке желтело что-то похожее на копну сена: Агарагим разглядел, что это не копна, а грузовая машина, до такой степени заваленная сеном, что не видно даже кабины.