Зеленая брама - [96]

Ну, а как снабжал Гитлер своих доблестных воинов?

Приведу запись в дневнике боевых действий вермахта за 10 января 1942 года: «Суточная продовольственная норма 6-й армии составляет ныне 75 граммов хлеба, 200 граммов конины, включая кости, 12 граммов жиров, 11 граммов саха­ра и 1 сигарета».

Могу только добавить, что норма у них соблюдалась более или менее регулярно лишь в отношении конины («включая кости»), поскольку мерзлые трупы лошадей валя­лись повсюду.

Помню ужасающую историю: при ликвидации «котла» мы наткнулись, сколь помню, в районе Питомника на ла­герь советских военнопленных. Мы освободили своих това­рищей (я даже узнал среди умирающих знакомого майора), дошедших до последней черты. Почти месяц им не выделя­лось никакого продовольствия. Живые и мертвые лежали рядом на гнилой соломе.

...Молодой полковник интендантской службы, которому было поручено ознакомить меня со старыми документами, кажется, заметил, что я побледнел.

Он схватил со стола своего начальника сифон с серебря­ной газированной водой, шумно наполнил стакан и поднес его мне.

Но утолю ли я жажду этой чистой водой с бегущими вверх пузырьками?

В моей памяти оживает Уманская яма и коричневая лужа на ее дне. Мы черпали зловонную воду пилотками или ржавыми жестяными консервными банками, пили, но многих тут же выташнивало. Охранники со свастиками на рукавах веселились — норовили ударить сапогом или коль­нуть штыком в зад тех, кто станет на четвереньки, чтоб напиться...

Эта вода оказалась самым активным источником дизен­терии и других, не менее губительных болезней, косивших нас...

Впрочем, чего это я разнервничался?

Да, я из Уманской ямы, но я видел сталинградский «котел», и белорусский, и многие другие наши победы, я в Берлине утром второго мая у Бранденбургских ворот читал стихи нашим воинам, пришедшим сюда из Зеленой брамы и с берегов Волги. Я стоял на броне самоходки, мне был виден дымящийся рейхстаг, а за моей спиной была улица Унтер-ден-Линден с ее едва начавшими оживать деревьями.

Мои товарищи слушали стихи, а шагах в десяти от нашего самовозгоревшегося митинга шла бесконечная серо­зеленая вереница сдающихся немецких солдат. Они бросали на брусчатку винтовки, автоматы, фаустпатроны — выра­стали колючие кучи смертельного металла, потерявшего силу.

Я победитель и вправе гордиться тем, что моя Совет­ская власть на следующий день после окружения немецкой 6-й армии под Сталинградом распорядилась, как кормить будущих пленных, предусмотрев перец, уксус и лавровый лист.

Хлеб ржаной — 600 граммов...

Мясо и жиры — 93 грамма...

Овощи, картофель — 500 граммов...

Не больше того, а в иных случаях и меньше полу­чали сироты в детских домах, наши матери в эвакуации... 125 граммов комковатого блокадного хлеба — и то не еже­дневно — доставалось тогда ленинградцам...

...Мои товарищи по Уманской яме не могут забыть август 1941 года.

Учитель Виктор Николаевич Степанов из Казани, быв­ший рядовой 718-го артполка, попавший в «яму» тяжело­раненым (он навсегда остался инвалидом), пишет мне: «Вы знаете, как нас кормили — одну ложку проса в день. Просо, правда, опускали в горячую воду, но от этого оно не превращалось в пшенную кашу. Кусок хлеба я получил, как и другие, лишь через две недели, когда нас вели, подгоняя палками, из ямы снова на птицеферму...»

Рацион голода не был жестокой «самодеятельностью» лагерного начальства.

Среди известных теперь всему миру трофейных докумен­тов вермахта есть директива фельдмаршала Кейтеля от 8 сентября 1941 года:

«В этой войне обращение с военнопленными в соответст­вии с нормами человечности и международного права не­допустимо...»

Восьмого мая 1945 года я имел возможность с близкого расстояния рассматривать фельдмаршала фон Кейтеля — сначала на Темпельхофском аэродроме, когда он вышел из самолета и был окружен уже не английским, не американ­ским, а нашим конвоем, а потом — в зале Инженерной шко­лы в Карлсхорсте.

Он держался если не надменно, то во всяком случае важничал. Мне подумалось: тщеславие распространяется даже на такую область, как позор. Не кто-нибудь, а именно он, Кейтель, будет подписывать Акт о капитуляции и войдет в историю не как рядовой, а как самый главный носитель позора!

Наша журналистская братия в Карлсхорсте особое лю­бопытство проявляла к короткому стеку, которым он нервно жонглировал. Одни говорили, что это маршальский жезл, другие, что просто хлыстик. Впрочем, восьмого и девятого мая этот факт — маршальский жезл или хлыстик в его руках — уже не имел существенного значения.

К заседанию Нюрнбергского Трибунала фельдмаршал сильно пооблез и сник. Ему уже трудно было отрицать, что к фашистским расправам он не имел никакого каса­тельства...

Но все это будет потом, а пока, зажатый нами в между­речье Волги и Дона, противник отчаянно сопротивляется.

Седьмого января на командном пункте Донского фронта я встретил своего старого товарища майора Николая Дятленко. Он был сосредоточен, подчеркнуто — а может быть, даже слишком — спокоен. Я уже знал, что он пойдет в стан врага с пакетом — советское командование предложит окруженным выход из безнадежного положения.