Зеленая брама - [49]

Тем дороже оказался подарок, полученный мною по почте,— пакет с пожелтевшими фотографиями, относящи­мися к концу двадцатых годов и к тридцатому году. Я уви­дел тогдашних богатырей, командиров в островерхих буденовках (странно — они относятся к далекой истории, эти суконные шеломы, но и я, все еще полагающий себя человеком сегодняшним и завтрашним, в точно таком голов­ном уборе вернулся в 1940 году с Карельского перешейка!). Я рассматривал групповые фотографии слушателей ка­ких-то курсов: первый ряд восседает на венских стульях, красные командиры положили ногу на ногу, обращают на себя внимание широкие галифе и маленькие шпоры.

На грубо пошитых (даже на фотографиях кажущихся шершавыми) гимнастерках с неровными воротниками — ордена Красного Знамени в матерчатых розетках. Второй ряд стоит, командиры, как бы расчерченные ремнями, де­монстрируют свою стройность и подтянутость.

Приложен список имен — каждое из них впечатано в историю, имена эти можно прочесть на табличках в названиях улиц в разных городах, на стендах музеев, в кни­гах мемуаров.

Крайний слева во втором ряду совсем молодой красно­знаменец — конечно же и не заглядывая в список, узнаю Сергея Огурцова.

В письме — подтверждение. Да, это он «сотоварищи» в 1930 году на курсах — кавалеристов переучивают на танкистов.

Фотографию прислала мне из Павлограда Александра Ивановна Зобина, вдова латышского стрелка первых лет революции и полковника на Великой Отечественной, мать двух погибших офицеров. Она поделилась со мной трога­тельным и добрым воспоминанием:

«Когда муж в 1930 году учился на курсах моторизации и механизации в Ленинграде, мы жили на улице Жореса. У нас было пианино (неизвестно чье), я много играла и пела, когда меня просили. Огурцов любил, когда я пела «Белеет парус одинокий» и «Выхожу один я на дорогу».

Как ни странно для боевого командира, он был какой-то застенчивый, если можно так сказать. Но в то же время, прервет свое молчание и скажет что-нибудь остроумное, и все смеются, а он улыбается только глазами, а глаза у него были печальные. Я как-то его спросила об этом, а он улыбнулся и сказал, что таким родился...»

На карельском перешейке Сергей Огурцов командо­вал танковым соединением, в первые дни Великой Отече­ственной он принял под свое начало 10-ю танковую ди­визию.

Пользуясь свидетельством Александры Ивановны Зобиной, могу сказать, что уже с тридцатого года лихой буденовец переучивался на танкиста. Но кавалерийская закваска, видать, бродила в нем, и к середине июля, когда весь 4-й мехкорпус, потерявший много машин, командова­ние намеревалось отправить за Днепр на переформирование, генерал обратился к командарму с письмом, которое я не­давно обнаружил, листая в архиве фонд 6-й армии.

«Командующему 6 армией генерал-лейтенанту Музы­ченко

11.7.41

Прошу поставить вопрос перед командованием фронтом о выделении в мое распоряжение тысячи кавалеристов, вооруженных автоматами, с десятью вьючными станковыми пулеметами, десятью горновьючными орудиями, для парти­занских действий в тылу войск противника по уничтожению коммуникаций, штабов, складов и подходящих резервов.

Командир 10 танковой дивизии генерал-майор Огурцов».

На подлиннике этого рапорта нет резолюции командар­ма. По-видимому, Музыченко отказал в устной форме, во всяком случае никакой тысячи кавалеристов выделено не было. Нет свидетельств, что предложение Музыченко докла­дывалось выше. (Оно могло бы привлечь внимание маршала Буденного.)

Когда вопрос об отправке танковых дивизий за Днепр был решен, Огурцов получил повышение и стал командиром 49-го стрелкового корпуса.

Шагнув из танкистов в пехоту, старый конник сохранил только старую бурку, в которой я застал его на опушке Зеленой брамы.

Попробую вспомнить, как выглядел человек, возглавив­ший борьбу в окруженной группировке. Он был среднего роста, но могуч, крепок, словно вырублен из одного валу­на. Обращали на себя внимание рабочие руки с широкими пальцами; по карте он водил карандашом либо прутиком, палец бы закрыл сразу несколько населенных пунктов.

Лицо его было по-крестьянски смуглым, улыбался он редко, но суровым не казался, скорее сосредоточенным. Надо еще иметь в виду, что я видел его в последний раз в обстановке, не располагающей к улыбке. Раздумывая, он водил пальцами по губам, словно призывая к молчанию.

Казалось, что у него должен быть громкий и грозный голос, но приказания он отдавал, не напирая на басы, в несколько учительской интонации стараясь разъяснить суть задачи.

Танкист, он не расставался с буркой, как знаком своего конармейского первородства.

В одном из сельских музеев я не без удивления встре­тился с «современным» портретом Огурцова: генерал с по­гонами, на тяжелом мундире кроме старых больших орде­нов Красного Знамени еще и орден Отечественной войны, которым он был награжден посмертно.

Умелым фотомонтажом и ретушью ему был придан облик, не соответствующий реальности; генеральская форма с погонами была введена лишь в начале 1943 года...

Я понимаю добрые намерения, руководившие теми, кто дорисовал портрет. Но чувство несогласия и даже обиды мучает меня: не надо ничего пририсовывать и дорисовы­вать, пусть герои сорок первого предстанут перед нами такими, какими они были...