Здесь живу только я - [19]

В глазах Германа мутится от злобы, зубы сжимаются сами собой, и так хочется зарезать кого-нибудь здесь вот этим самым ножом, которым он только что ел говяжий язык. Говяжий язык, выкрашенный в синий цвет и украшенный белой пеной — местное фирменное блюдо, и называется оно «Язык Яна Кёртиса под пеной дней», какое чудесное название! Интересно, из чего была эта пена? Похоже на взбитые сливки без сахара. Надо заказать еще. А еще, думал Герман, а еще я бы с удовольствием заказал усы этого бармена, вместе с кожей, вместе с губами, и пусть они будут слегка обжарены в оливковом масле, я бы вдыхал аромат горелых волос и жевал эти губы.

К усатому бармену подошел еще один — судя по всему, новенький, по крайней мере, Герман раньше не видел его. Он был похож на первого, точно близнец, только у него не было усов, а значит, он не знал, который сейчас час. Наверное, об этом он и решил спросить. Глупый, глупый маленький бармен! Сейчас без четверти четыре, это известно всем.

— Вешались люди всегда и повсюду!

Веришь ли ты во Христа или в Будду,

Ходишь ли ты в синагогу, в мечеть —

Выход один — на веревке висеть!

— надрывался рыжий клоун, эпилептично дергаясь у микрофона.

Он хотел подпевать, но все слова вдруг стали для него резиновыми и холодными. Они были противны и омерзительны, как безусый бармен. К черту слова. К черту бармена. К черту их всех. Скоро принесут виски.

— Ваш виски, — улыбнулась ему подошедшая официантка. — Не желаете ли что-нибудь еще? Могу предложить наш новый фирменный коктейль «Отличный способ».

— Спасибо, — ответил Герман, пристально разглядывая официантку. — Я не люблю коктейли. Я бы хотел «Язык Яна Кёртиса под пеной дней». И еще виски. И еще усы вон того бармена, обжаренные в оливковом масле. И еще я бы хотел трахнуть вас прямо здесь, на этом столе.

— Сейчас я принесу вам язык и виски, — невозмутимо ответила официантка, будто не расслышав последних слов, и удалилась.

Оркестр снова начал играть. Клоун подпрыгивал высоко вверх и снова приземлялся на табурет, хрипел в микрофон, корчил страшные рожи и высовывал язык, одновременно с этим умудряясь петь. И когда захлебнулся звуками аккордеон, когда выгнулась в экстазе виолончель, клоун спрыгнул со сцены в зал и принялся отплясывать канкан, схватив за плечи двух ближайших официанток, затянутых в виниловые корсеты — и Герману стало безумно смешно, и он звонко рассмеялся, захлопал в ладоши, вскочил и пустился в пляс вместе с ними.

И все кружилось вокруг его головы, и кричало, и танцевало, и веселилось, и все хватало его за плечи, и все целовало его взасос, и все улыбалось ему в лицо, и когда он вернулся к столу, он увидел стакан виски со льдом и зажаренные усы бармена вместе с губами, он схватил их пальцами, жадно забил в рот и принялся яростно жевать, а потом все снова танцевало и веселилось, льдом обжигало горло, тряслось и орало взахлеб, и падало, снова вставало, потом снова падало, снова вставало, спотыкалось о стулья, кричало что-то прямо в ухо, неразборчиво, непонятно, молчите, отстаньте уже от меня, и снова и снова смеялось и пело, ревело, глушило надорванным визгом тромбонов и плакало. А потом он сидел за столом, каждую минуту приглаживая волосы рукой, и мутным взглядом рассматривал всех, кто плясал, пел, танцевал и спал на скамейках.

Эй, саксофонист, я хочу принять ванну с твоим саксофоном — он похож почему-то на желтую резиновую уточку, кои так сладко пищат, если их сдавить, и плавают в пенистых волнах, будто Ноев ковчег, кренясь и врезаясь в айсберги белых моих коленей. Был бы я музыкант — весь мой оркестр играл бы на этих резиновых уточках, и пел бы я песни о том, как весело плыть по волнам, как запах студеной воды наполняет мне грудь, как под черным пиратским флагом отправляется наш фрегат на поиски золота, да, золота, потому что на одном из затерянных в Тихом океане островов есть некий клад: там в большом сундуке, что закопан на шесть футов под пальмой, лежат золотые резиновые уточки. Я возьму одну из них и вдохну в неё свежий воздух норвежских фьордов, что принес с собой через тысячи миль; и она оживет, и будет сидеть на плече и всегда говорить: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!».

Эй, девушка! Вы так прекрасны, так томно-бледны, и такой восхитительно синий цвет имеет радужная оболочка ваших глаз. Скажите мне только, зачем вокруг вашей шеи, достойной резца Микеланджело, обвилась эта жирная белая сколопендра? Не хочет ли она удушить вас и съесть, не в её ли мечтах высосать молодость из этого стройного, упругого тела? Зачем она своими огромными сегментами сдавила ваше тонкоголосое горло, зачем эти ножки ползут по вашей блестящей коже? О, вы смеетесь — не смейтесь, не смейтесь! Я-то знаю, что смех ваш вызван тем, что своими длинными усиками эта многоножка щекочет вас за ухом. Позвольте сорвать её! Сорвать, сдавить, растоптать! Вот так! Вот так!

— Мое ожерелье! — кричала дама, и было ей не до смеха, когда жемчужные бусины покатились по полу.

Глупые женщины, глупые.

А с вами, прекрасная — да, именно с вами — я хочу станцевать ослепительный вальс. Все будут смотреть и завидовать нам, и даже оркестр сыграет для нас и только для нас. Вот так — я схвачу вас одной рукой за талию, а второй вашу руку — позвольте! — и будем кружиться, кружиться, кружиться среди этих столов, у сцены, и вы будете самой счастливой на свете! Ах, да, я забыл вам сказать, что болен редкой болезнью — паучьей чумой, передающейся танцевальным путем… Куда вы? Вернитесь! Это не страшно!