Здесь живу только я - [11]

На ходу он достал из кармана телефон и набрал номер Дария.

— Да, Гер? — раздался её мальчишеский голос.

— Здравствуй. У меня небольшая проблема: меня уволили с работы.

— Серьезно? Они с ума сошли! С чего это вдруг?

— Неважно. Я хочу зайти к тебе. Можно?

— Извини, сейчас — нет. Я как раз вышел из дома и стою на автобусной остановке.

— А вечером будешь?

— И вечером тоже не буду.

— Подожди, — Герман встал на месте. — Мы же договаривались.

— Слушай… — Голос в трубке замялся. — Мне кажется, мы зря все это затеяли.

— В каком смысле?

— Нам лучше остаться друзьями.

— Друзьями? — Неожиданно для себя Каневский нервно рассмеялся. — Ты шутишь?

— Я не шучу. Я долго думал над этим. Как тебе сказать…

— Скажи хоть что-нибудь.

— Дело в том, что ты видишь во мне женщину. С самого начала ты видел во мне женщину. Я привык, что меня воспринимают как мужчину, а биологический пол не имеет здесь никакого значения. Ты обращаешься ко мне, как к женщине, любишь меня как женщину, но я хотел от тебя совсем другого. Я не буду говорить, что разочарован — это оскорбило бы тебя — но это совсем не то, чего я ждал от наших с тобой…

— Как с мужчиной?

— Да. Как с мужчиной.

— Как с мужчиной.

— Да.

— Хорошо, — Герман сжал зубы и прикрыл глаза. — Тогда пошел бы ты к черту, сопливый педик.

Телефон захлебнулся монотонными гудками.

Дождь ударил сильнее. Звуки падающих капель слились в единый шум, напоминающий испорченное радио — того и гляди, невидимые пальцы, вращающие ручку настройки, смогут сквозь этот треск прощупать волну из середины прошлого века, где будет звучать Глен Миллер или, может быть, Бенни Гудмен. Или Дюк Эллингтон, подумал Каневский. Да, Дюк Эллингтон.

Чешуя сдвинутых в стройные ряды зонтов хаотично зашевелилась, ускорилась, начала судорожно извиваться огромной змеёй. Те, кто не имел над своей головой никакой защиты, кинулись под козырьки зданий — и Герман тоже спрятался под навесом. Было холодно, и мимо проходили люди, и мимо проходил дождь, и проезжали машины, и ветер обходил Германа стороной, и всё в этот день сторонилось его.

* * *

Дом под номером 21 Петр узнал по мемориальной доске.

В ЭТОМ ДОМЕ

С 1935 ПО 1943 ГОД

ЖИЛ ВЕЛИКИЙ ПОЭТ И ПИСАТЕЛЬ

ЮЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ФЕЙХ

(1895–1943)

Доска была совсем новой — на её сверкающей бронзовой поверхности Петр даже увидел свое отражение. Это было смешное перекошенное лицо, совсем непохожее на то, которое он видел в зеркале, с несоразмерно большим носом и маленькими глазами. Петр улыбнулся своему отражению и потянул на себя дверь.

Музей находился на втором этаже. Дверь квартиры, по всей видимости, не меняли с сороковых годов, и только по сохранившимся корочкам облупившейся краски можно было догадаться, что когда-то она была зеленой.

«Музей пыли» — значилось на белой табличке, приколоченной к двери. Чуть ниже Петр прочитал строку из стихотворения:

«Все, чего я касался, отдам на съедение пыли.

Пусть за пылью никто не увидит следов моих рук.»

Петр набрал номер Грановского.

— Да, слушаю! — раздалось через несколько гудков.

— Илья Валерьевич, это я, Петр Смородин. Стою около двери.

— Проходите, дверь открыта! Сейчас я вас встречу.

Петр толкнул дверь. Его взгляду открылся длинный коридор, такой же, какие он видел во многих коммунальных квартирах, с высоким посеревшим потолком и желтыми обоями на стенах. Сразу же открылась дверь ближайшей комнаты, и навстречу Петру вышел Илья Валерьевич Грановский.

На вид ему можно было дать около шестидесяти лет. Худой и высокий, одет он был в потертый зеленый свитер. Рыхлая кожа на бледном его лице напоминала творог; Петру сразу же захотелось украсить его вишенкой, тогда хоть что-то смогло бы скрасить невыразимое черно-белое уныние, которую навевало это лицо. Это ощущение не могла сгладить даже приветливая улыбка под поседевшими усами. Глаза, однако, тоже улыбались — за маленькими аккуратными очками они казались выставленными на витрину для продажи.

— Добрый день, Петр Алексеевич, очень рад наконец-то увидеть вас. — Грановский пожал ему руку, не переставая улыбаться.

— Взаимно рад.

— Перед тем, как показать вам музей, хочу спросить — нет ли у вас аллергии на пыль?

— Никогда не было.

— Тогда не будем терять время. Я покажу вам музей. Идите за мной.

Грановский направился в комнату, из которой только что вышел. В его походке, торжественной и неторопливой, было что-то от дворецкого, провожающего гостя в кабинет хозяина. Петр последовал за ним.

Первым же, что сразу бросилось в глаза, было обилие стекла.

Все предметы в комнате — массивный диван с распоротой обивкой, громоздкий комод, пара сломанных стульев — хранились под стеклянными колпаками разной величины. На подоконнике одиноким калачиком свернулся патефон — он тоже был под стеклом. Растянувшийся на всю стену книжный шкаф был отделен от остального пространства стеклянной перегородкой. На стенах были развешаны фотографии и вырезки из газет в аккуратных деревянных рамочках.

— Здесь все находится под стеклом, — пояснил Грановский. — Видите ли, основное отличие нашего музея от всех остальных в том, что мы свято соблюдаем одно из, так сказать, последних желаний Юлиана Александровича. Вы, я надеюсь, прочитали на двери строку из стихотворения «Мой друг Пыль».