«Здесь жил Антон Чехов» - [3]

Тут Карл снова подал петицию граждан, чтобы преступник не был допущен на курорт; но на этот раз петиция почему-то не была уважена: Франц вернулся домой.

Разумеется, ему был объявлен бойкот. Сам он тоже понимал, конечно, что надо уехать, и стал было собираться. Но тут заговорила вдруг восемнадцать лет молчавшая Луиза:

— Никуда из своего дома! Тут я пережила все муки — не ушла, все ждала. А теперь, когда дождалась, вернулось все — вернулся муж, выросли дети, — бросать? Ни за что! Здесь родилась, здесь и умру.

Карл Шредер принимал даже героические меры: ночью пришел к брату уговаривать его уехать. Предлагал средства на проезд и обещал, что граждане его вообще не забудут. Но Луиза уже не заговорила, а закричала, чтобы он оставил дом «убийцы»:

— Я от вас натерпелась, теперь ваша очередь потерпеть.

— Этакая зловредная!

Граждане избрали мудрейший путь для борьбы со злом: не замечать его. С Францем и его семьей никто в Баденвейлере не говорит, никто не отвечает на их приветствия и, по возможности, не имеет с ними дел. А если уж случится какая-нибудь необходимость, все делается молча, не глядя.

Так второй уже год живет семья Франца в Баденвейлере на положении немых граждан. Немцу ведь не так уж трудно молчать, и семья Шредера так усвоила это молчание, что оно привилось не только на людях, но и дома. Усвоили привычку не смотреть на людей не только Франц, не снимающий черных очков, и женщина с отчужденно замкнутым взглядом, но и девочка. Она не только бегает по двору, но и выбегает по делам на улицу, в город. Но, почувствовав на себе чужой взгляд, наклоняет голову и опускает на глаза длинные светлые ресницы. За месяц пребывания я слышал только ее разговоры с индюком.

II

Вчера вечером я получил сообщение, что французская виза для меня готова, и сегодня собрался было в последний раз побродить в горах, среди поднимающихся до облаков мачтовых сосен. Но с утра погода начала портиться: зацепились за гребни Шварцвальда и поползли к долинам серые клочья, запутались в черные тучи далекие Вогезы. Быстро заволакивало небо. Но у наших хозяев сегодня светлый, праздничный день. То есть самый праздник состоялся несколько дней тому назад: был отпразднован с большим торжеством юбилей баденвейлерской вольной пожарной дружины. Господин Эргардт — один из старейших ее членов. Дружинники в прекрасной парадной пожарной форме, с музыкой и большим энтузиазмом прошлись церемониальным маршем по всему курорту, пили пиво и говорили речи, потом снялись. Главное же, что сделало праздник совершенно прекрасным, — в нем приняли участие две приехавшие из Баден-Бадена высокопоставленные дамы, покровительницы пожарной дружины. Вот именно эти-то высокие дамы и прислали сегодня по почте господину Эргардту фотографию-группу. Перед этим мы сидели с Эргардтом на балконе, где он проводил предобеденные часы в полной неподвижности, и беседовали о величии немецкой природы и немецкого народа.

Когда мимо пансиона прошла к себе на двор Луиза, я спросил его мнение о ней.

— Э, лентяйка, — махнул он рукой и постарался замять этот разговор.

На счастье, фрау Эргардт подошла к нам, вся сияющая, и раскрыла перед нами фотографию, где в первом же пожарном ряду сидит именно господин Эргардт. Оказывается, тут же, почти рядом с ним, и две прекрасные дамы. Фрау Эргардт с умилением и гордостью поясняет, что дамы — это подлинно те самые высокопожарные дамы-покровительницы и что это они сами, по своему расположению, прислали фотографию. Господин Эргардт тоже тронут и горд, но, как истинный герой, скромно и молча рассматривает фотографию, только чуть вспотел. А фрау Эргардт поясняет, как и что. Вся она разрумянилась, маленькие голубые глазки сияют счастьем. Действительно, при виде этой прекрасной группы крепче верится в местное пожарное дело и смело можно надеяться, что в Баденвейлере и в грядущие годы не случится ни одного пожара, как не случилось в годы предыдущие.

Поблагодарив за удовольствие, я пытаюсь продолжать прерванный разговор о Франце и Луизе. Господин Эргардт в ответ пытается обратить мое внимание на то, что благородный господин, который на фотографии сидит через одного, рядом с ним, — это и есть именно Карл Шредер, лучший и честнейший на курорте кондитер.

Но я опять возвращаюсь к Францу Шредеру. Фрау Эргардт, подняв глаза к небу, шепчет:

— Это крест наш, но бог вознаградит нас за наше непрерывное терпение.

И как раз в этот момент терпение фрау Эргардт прерывается: еще не сошедший со щек румянец радости вдруг собирается в красные пятна — на щеках, на лбу, на носу; в глазах, только что светившихся умилением, забегали злые огоньки. Задыхаясь, шепчет:

— Ничего, ничего, нам бог уже дает: выдаем Гретхен за прекрасного человека; а вот они теперь пусть попробуют удержать своего жениха на веревочке.

— Разве у их дочери есть жених?

— Был. Пока не вернулся каторжный отец. В дом хотели парня взять. А теперь, конечно, кто же в каторжную семью посмеет войти? Родной сын и тот уже уехал! Так чужой войдет?

— Э, пусть войдет, — разрешил господин Эргардт.

— Пусть, пусть, только к честным людям из этого гнезда ему уж не показываться… Ну, да уж он понял: две недели не заходит, даже вечером… Мы, конечно, на них не обращаем никакого внимания, а уж она, девка, ночью стоит, стоит у ворот, и пройдется, и за угол выглянет, вот так!