«Здесь жил Антон Чехов»

Летнее солнце еще не выбралось из-за темно-зеленого, всегда хмурого, однообразного Шварцвальда. Травы на шоссе и на полянах и исполинская, выше головы, серебряная рожь покрыты богатой росой. Вдали, за туманной Рейнской долиной, сливаются с небом голубые французские Вогезы.

Шварцвальд просыпается. Но спрятанный в одной из его нижних складок курорт еще спит. Закрыты жалюзи отелей, пусто в парке, и спит посреди него большое озеро со стаей лебедей.

В поле тоже еще пусто, но внизу где-то играет пастуший рожок. А от придорожного сенокоса движется по шоссе к курорту ручная тележка, нагруженная сеном. Ее везет, сутулясь, высокая смуглая девушка, а сзади подталкивает, семеня босыми ногами, белокурая девочка лет семи. Они молча въезжают в улицу, заворачивают во двор против нашего пансиона. Навстречу им выходит и принимает тележку мужчина в серой рубахе, с подтяжками; у него юношеская фигура и издали молодое лицо в темных очках, но от углов рта легли глубокие морщины, коротко остриженные черные волосы сильно тронуты сединой. Сено сносится под навес в глубоком молчании.

Но вот курорт просыпается. Проехала прачка на велосипеде с огромной бельевой корзиной на багажнике, прошел медно-красный мясник с двумя складками на толстой шее, с обнаженными до плеч руками-бревнами, в фартуке, завязанном позади медной цепью.

В пансион привезли на паре коров овощи, и хозяйка фрау Эргардт с дочерью Гретхен отбирают морковь, свеклу, капусту. Обе они круглы, красны, как отбираемые овощи. А на балконе, недвижим и тонок, как столб, господин Эргардт, не выпуская изо рта, курит трубку. Это его единственное занятие с утра до вечера.

Из жильцов раньше других просыпаются и показываются на балконе две сестры из Тюрингена, молодые, нарядные, с плоскими красными лицами, плотными, плоскими фигурами на дебелых ногах.

Потом выходит на балкон мой сосед, бескровный старик, с черными, как маслины, глазами, с огромным запасом дряблой белой кожи на лице, на длинной шее и даже на голом черепе. Когда я, в первый раз увидев этого немца, послал ему со своего балкона обязательный здесь на каждом шагу «guten morgen», он собрал мехи кожи на лице и черепе и, потрясая газетой, закричал резким фальцетом по-русски:

— Какой там, к чертям, гут, когда дугу гнут. Вот бросают в море тысячи пудов кофе, а мне, черти, приказали торговать именно кофе.

— А вы их не слушайтесь, бросьте, — посоветовал я для первого знакомства.

— Не могу, — как принцип! Говорится у нас на Украине: «Скачи, враже, як пан каже». Тридцать четвертый год тут скачу!.. Как принцип! Поперечный, Матвей Львович. Очень приятно.

До завтрака мы идем с ним в парк, который уже полон птичьего гама; огромные деревья его прорезаны золотом, на серебре озера белоснежные лебеди, и белоснежен фасад отеля, на котором прибита заветная, волнующая печалью дощечка с дорогим именем. Всю дорогу Поперечный ругает немцев и, лишь когда проходим мимо обвитых плющом руин римских ванн, переходит к патрициям, которые научили немцев шарлатанить на воде.

За парком, у трамвайного вокзала, группа гимназистов чинно ждет трамвая, чтобы спуститься на занятия в Нидервейлер. Вдоль аллей и рядом в садах свесились, чуть ли не на головы им, ветви, обремененные спелыми темно-красными вишнями. Но гимназисты даже не любуются ими. Они ведут чинные беседы на школьные темы. Некоторые углубились в латинские и греческие учебники. Я спрашиваю мальчика в синей курточке с белоснежным воротничком:

— Что же это вы не рвете вишен?

На меня поднимаются серые удивленные глаза, пухлые губы отвечают:

— Это не наши.

— Видите? Как принцип, — одобряет Поперечный. — Вот какие идолы растут, никаких заборов не нужно, а если я под этим забором с голоду умирать буду, так же и на меня не глянут: «Это не наш!» Как принцип.

За завтраком Поперечный сидит рядом с дамами из Тюрингена, рыцарски ухаживает за ними, восхищается их цветущим видом и, томно вздыхая, говорит мне по-русски:

— У них в Тюрингене все вот такие рожи, как принцип. А кругом рыцарские замки. Из-за этих-то коров рыцари скакали по Палестинам за славой… Хотя — от такой красы удерешь за тридевять Палестин.

После завтрака немцы рассаживаются на террасе и, стараясь не беспокоить друг друга, беседуют вполголоса час, другой. Мимо по шоссе мчатся машины, мотоциклеты. Вдруг на повороте за углом пансиона треск, стих шум моторов: столкновение автомобиля с мотоциклом. У автомобиля смято крыло, мотоцикл отброшен к обочине, у шофера порезана рука, у мотоциклиста содрана кожа на лице. Через две минуты подъехал шуцман на монументальной вороной лошади, одинакового цвета и блеска с его каской, застегнутой под громадными рыжими усами, в сопровождении пса, такого же рыжего, как усы.

Он слез с лошади, измеряет рулеткой какие-то расстояния между автомобилем и мотоциклеткой, между машинами и краями шоссе, делает вычисления. И пострадавшие, и окружившая их публика молча, с уважением наблюдает за его действиями. Ждут результатов.

Пес тоже некоторое время ждал результатов, потом вошел во двор пансиона и направился было к террасе. Пансионный пес, куцый, серо-пегий, с глазами Бисмарка, не спеша, но решительно пошел гостю навстречу, подошел вплотную. Шерсть чуть поднялась, серые глаза не обещают ничего доброго. Остановились морда к морде… Назрел момент, когда по всем собачьим нравам за короткой прелюдией нарастающего рычания должен последовать взрыв звериного визга с клоками шерсти на месте события, людские вопли и проклятия, с мельканием дрекольев…