Завтра, послезавтра… - [15]
И в самом деле, еще одна мышь подползла к ящику, и я понял, что в каждом углу притаились сотни этих противных тварей. Я вскочил и бросился к метле. Схватил ее и в ярости стал колотить по ящику. Ящик опрокинулся, тарелка и стакан упали и разбились, хлеб покатился, а из-под метлы, невредимая и торжествующая, выскочила мышь. Не спеша удалилась в угол, но, прежде чем скрыться в таинственной дыре, повернулась и смерила меня презрительным взглядом. Вторая мышь тоже исчезла. Я продолжал наносить удары направо и налево, пока не опрокинул ведро. Вода замочила еще не тронутую булку, которую теперь можно было спокойно выбросить, и тоненький ручеек побежал к стопке книг, сложенных у стены.
Трудно сказать, откуда у меня нашлись силы и воля, чтобы убрать книги, прежде чем они не намокли, и переложить их в другое место. Когда я взял последнюю стопку, из нее выскочил мышонок. Мыши то появлялись, то исчезали. А днем, во время побелки, я не заметил ни одного мышонка.
Я снова укрылся на кровати, поджал ноги и не стал тушить лампу. Эти бестии совершенно меня не боятся и наверняка снова вылезут из нор. Стоило мне задремать, как передо мною словно в тумане возникало странное животное с усами и хвостом. Побольше, чем обыкновенная мышь. Но это бесспорно была мышь. Я тут же открывал глаза и часто в самом деле обнаруживал в углу этих нахальных зверюшек.
Лишь раз я попытался вступить с ними в борьбу. Схватил метлу и что было силы бросил ею в здоровенную мышь, похоже, ту самую, что сожрала остатки сыра. Наконец я попал в цель. У меня появилась надежда, что остальные, устрашенные зрелищем бесславной гибели вожака — а в том, что это вожак, сомнений у меня не было, — попрячутся до утра в норы. Я поднял свое нехитрое оружие, приготовившись не дрогнуть перед зрелищем отвратительной дохлой мыши. Но жирная мышь юркнула у меня из-под ног и исчезла.
Я снова лег в постель, решив, что непременно привезу из Матеры ружье. Роккино, вконец напуганный возней, мышиным писком, грохотанием ведра и падением метлы, метался по ящику. Я положил его к себе в постель, крепко обвязал шарфом, и мы оба стали покорно ждать рассвета.
ДОЖДЬ ИДЕТ
Вы думаете, на этом мои испытания кончились? Я тоже так думал. Но, увы, нет.
Должно быть, я заснул, хотя, как мне казалось потом, от усталости и треволнений не мог сомкнуть глаз. Внезапно я услышал однообразный монотонный шум. Мне снилось, что я очутился на берегу реки. Вода неторопливо убегала вдаль, а барабан бухал: бум, бум, бум. Вдруг в бок мне уперлось ружье разбойника.
Я открыл глаза, и что-то липкое, холодное упало мне на лоб. Невольно я зажмурился. Ну и ночь, будь она проклята!
Я провел ладонью по лбу и понял, что это капли воды. Они монотонно падали и на меня, и на только что спасенные книги, и на единственный стул. Значит, пошел дождь. А еще недавно ярко светила луна. Но это было вечером. А сейчас льет дождь. Посмотреть бы в окно, сильный или нет? Но окна здесь нет. Пришлось приоткрыть дверь. Снаружи была кромешная тьма и шел мелкий, частый дождик. Казалось, снова наступила ночь, которая никогда уже не кончится.
«Капля камень точит», — вспомнил я пословицу.
Боюсь, этот дождь подточит и книги, и стул, и меня в придачу.
В полусне у меня отчаянно кружилась голова, я будто куда-то проваливался.
Капли, падая на раскрытый зонтик, не давали мне уснуть, хотя глаза мои слипались от усталости.
Надо было спасать книги. Но усталость и безразличие были сильнее меня. Пусть все размокнет и сгниет, мне безразлично. Подчиняясь инстинкту самосохранения, я все же попытался передвинуть кровать. Постепенно вода стала просачиваться со всех сторон. Странно. Уж крыша-то в этом свинарнике есть. Я посмотрел вверх. Крыша была. Казалось, ее можно было даже разглядеть в темноте, однако сквозь невидимые щели и трещины проникала вода и тяжелыми каплями падала вниз. Спасения не было, и к тому же я слишком измучился, отупел, чтобы найти надежное укрытие: меня охватило полнейшее безразличие. Выхода я не видел. Я взял зонтик и снова забрался в постель, сунул Роккино под куртку, открыл зонтик и сжался в комок. Одеяло уже успело намокнуть. Я обмотал голову шарфом и решил терпеливо ждать, что будет дальше.
Капли, падая на раскрытый зонтик, не давали мне уснуть, хотя глаза мои слипались от усталости. Какая изощренная пытка! Я чувствовал себя так, словно перенесся на много лет назад и время не то остановилось, не то тянулось бесконечно медленно. Быть может, много месяцев спустя меня найдут здесь окаменевшим, как разбойника Тамбурино. И я буду продырявлен и источен каплями, которым, как гласит пословица, и камень нипочем.
Только Роккино еще связывал меня с жизнью.
Обо мне никто и не вспомнит. Впрочем, через много лет директор педагогического института в Матере или в Риме, роясь в бумагах, возможно, спросит: «Кто этот Антонио Лазала?» — «Бывший учитель начальной школы в отсталом районе Лукании — Монте Бруно». — «Что с ним сталось?» Все недоуменно покачают головами. Кто он? Где работал? Что с ним?
Никто этого не знает или забыл. Забыли? Значит, он вообще не существует.
Иное дело Роккино. Сальваторе непременно придет завтра утром забрать своего зайчишку, посмотреть, каково ему. А ему за пазухой у меня было совсем неплохо. И если я только простудился, а не схватил воспаление легких, то обязан этим теплому дыханию зайца Роккино.
