Зависть - [15]

Но увы! Каким долгим и мучительным казалось ей это ожидание. Какая перемена, какой контраст… Недавняя жизнь, которую они с сыном так любили, - занятия, сменявшиеся весельем, беседы, полные нежности, доверия и счастья - все стало мрачным, молчаливым, бессодержательным.

Однажды днем, в начале октября, когда пасмурное небо объявило о последних днях осени, мадам Бастьен и ее сын находились в комнате для занятий, не радостные и оживленные, как раньше, а молчаливые и грустные.

Фредерик, бледный, удрученный, облокотился на рабочий стол, подпирая голову левой рукой, а правой медленно писал в раскрытой тетради.

Мадам Бастьен, сидевшая недалеко от него, была занята вышиванием, но время от времени она выпускала иглу, готовая снова взяться за работу при малейшем движении юноши, на которого она посматривала тайком.

С трудом сдерживаемая слеза сверкала в глазах матери, пораженной горестным выражением лица своего сына. Она вспомнила, как недавно за этим же столом часы занятий были для нее с Фредериком праздником, удовольствием. Она сравнивала рвение, влечение, которое он тогда проявлял к урокам, с тягостной медлительностью и вялостью, замеченными ею в этот момент. Она увидела, что перо выпало из рук юноши, а его лицо выражало скуку и утомление.

Едва сдерживая горестный вздох, юноша закрыл лицо руками и оставался погруженным в размышления в течение нескольких минут.

Мать ни на миг не теряла его из виду, но каково же было ее удивление, когда сын вдруг поднял голову и с глазами, вспыхнувшими мрачным светом, с лицом, немного порозовевшим, с губами, чуть покривившимися от ироничной усмешки, снова взял перо и с лихорадочной поспешностью стал писать в тетради!

Он словно преобразился. Недавно еще подавленный и вялый, теперь он оживился, мысль и жизнь, казалось, били в нем через край; можно сказать, что мысли вытекали из-под его пера с невообразимой быстротой. Резкие движения, постукивание ногой указывали на его яростное нетерпение.

Здесь необходимо небольшое пояснение.

Как-то Фредерик признался матери в своем отвращении и неспособности регулярно работать. Только иногда, уступая ее желанию и надеясь развеять себя немного он пытался написать какой-нибудь рассказ на заданный сюжет. Но напрасно он напрягал свое воображение, недавно столь блестящее и плодотворное. Напрасно давал направление своей мысли, скорое развитие которой мать часто замечала с гордостью.

- Я не знаю, что со мной, - бормотал тогда он угрюмо и подавленно, - мне кажется, что сознание мое окутывает какая-то пелена. Простите, матушка, это не по моей вине.

И мадам Бастьен находила тысячу доводов, чтобы извинить Фредерика и оказать ему поддержку.

В тот день, о котором мы говорим, молодая мать ожидала, что Фредерик очень скоро откажется от своей работы. Каково же было ее удивление, когда она в первый раз за долгое время увидела его пишущим с увлечением и оживлением!

В этом внезапном возвращении к прежним привычкам мадам Бастьен предположила, что видит первый симптом прекращения перелома, которому вдруг подвергся ее сын. Без сомнения, с его сознания начала спадать затемнявшая его вуаль.

Мадам Бастьен не терпелось узнать, что она не ошиблась. Она встала и на цыпочках, без шума, пользуясь увлеченностью своего сына, приблизилась к нему тайком. Тогда, вся трепеща от надежды, она положила обе руки на плечи Фредерика и, поцеловав его в лоб, наклонилась, чтобы прочесть, что он написал.

Юноша вздрогнул от изумления, быстро закрыл свою тетрадь, и, повернувшись к матери с нетерпеливым, почти раздраженным лицом, воскликнул:

- Это нескромно, мама.

Затем, схватив тетрадь, он вырвал исписанные листы, скомкал их и бросил в камин, где их охватило пламя.

Мадам Бастьен, пораженная, с минуту оставалась неподвижной и онемевшей. Затем, сравнив резкость Фредерика с сердечной непринужденностью, некогда царившей между ними во время занятий, она залилась слезами.

Впервые в жизни сын ранил ее сердце.

При виде плачущей матери Фредерик растерялся, бросился ей на шею, осыпая поцелуями и слезами, и забормотал прерывающимся голосом:

- О, прости меня, мама, прости…

При этих словах, вырвавшихся из глубины души, при этом крике болезненного раскаяния мадам Бастьен стала упрекать себя за произведенное горестное впечатление. ругать за слезы: разве не должна она была принять в расчет состояние сына, который за свою резкость так горько раскаивается?

Итак, молодая женщина тоже поцеловала Фредерика и попросила прошения.

- Бедный мальчик, - обратилась она к нему, - ты страдаешь, переживания сделали тебя нервным, раздражительным. Я глупа, что так огорчилась на невольное нетерпение, кроме которого ты ничего не испытывал?

- Нет, мама, клянусь тебе…

- Я себе верю. Могу ли я в тебе сомневаться, мой Фредерик?

- Я разорвал эти страницы, мама, - пояснил он с некоторым замешательством, так как лгал, - я сделал это потому, что… потому, что был недоволен. Это самое скверное из всего, что я пытался написать с тех пор, как почувствовал это недомогание, эту беспричинную тоску…

- А я, дитя мое, видя тебя в первый раз за долгое время работающим с оживлением, была так довольна, что захотела прочитать поскорее, что ты написал. Но не будем больше говорить об этом, Фредерик, хотя полагаю, что ты был слишком строг к себе.