Зависимость - [33]

На следующий день он возвращается от Геерта Йёргенсена — впервые за долгое время у него безмятежный вид. Тебя положат в клинику, рассказывает он, снимая мотоциклетную куртку, на реабилитацию. Это произойдет, как только в Оринге освободится место, а пока ты можешь получать столько петидина, сколько пожелаешь. Не этого ли ты добивалась? Да, соглашаюсь я и понимаю, что тем же самым предложением он склонил меня к операции. А ты, спрашиваю я, что станет с тобой? У меня проблемы с Департаментом здравоохранения, произносит он с наигранной легкостью, но я с этим разберусь. У тебя теперь хватает хлопот: нужно позаботиться о себе самой.

Яббе радуется, когда я сообщаю ей о госпитализации. Вы непременно скоро поправитесь, отвечает она. Ваша семья и друзья тоже будут рады — все очень переживали. В день госпитализации она относит меня в ванную и моет. Вода чернеет от моих грязных волос. Вы весите не больше Хэлле, замечает она, пока относит меня обратно в постель. Входит Карл и делает укол. Это последний, говорит он, я попрошу их снижать дозу медленно. Я поеду с тобой.

Я обхватываю руками шею медбрата скорой помощи, пока тот несет меня по ступенькам. Он кажется таким встревоженным, и я улыбаюсь ему. Он улыбается в ответ, и в его глазах — сочувствие. Карл садится рядом с носилками, взгляд его упирается в воздух. Неожиданно он начинает хихикать, словно от какой-то озорной мысли. Собирает несколько пылинок и катает их между ладонями. Не уверен, произносит он с пустым выражением в глазах, что мы снова увидимся. И безучастно добавляет: на самом деле я никогда не был уверен в этой боли в ухе. Это последнее, что я слышу от него.

6

Я лежу в кровати: голова слегка приподнята с подушки, взгляд неподвижно покоится на часах на руке. Другой рукой я утираю капли пота с глаз. Я таращусь на секундную стрелку, потому что минутная не двигается, и время от времени подношу часы к здоровому уху — кажется, что они остановились. Каждые три часа мне делают укол, и последний час длиннее всех лет, прожитых мною на земле. В шее ощущается боль от приподнятой головы, но стоит опустить ее на подушку, как стены начинают сдвигаться надо мной всё теснее и теснее, и тогда в комнате невозможно дышать. Стоит опустить голову на подушку, как на одеяле начинают кишеть животные: маленькие, отвратительные, похожие на тараканов, тысячами они ползают по всему телу и забираются в нос, рот и уши. То же самое происходит, едва я закрываю глаза: животные на мне повсюду, и их никак не остановить. Хочется кричать, но губ не разодрать. Кроме того, я медленно осознаю, что кричать смысла нет. Никто не реагирует, не заходит ко мне, пока не истечет время. Я привязана к кровати кожаным ремнем, он врезается в талию и не позволяет перевернуться. Они не снимают его, даже когда меняют подо мной простыни, пропитанные испражнениями. «Они» — это что-то бело-голубое, мелькающее у меня перед глазами и не имеющее имени. Я в их власти, и нет смысла бесконечно орать имя Карла до хрипоты, пока мой голос не превращается в едва различимый шепот. Без пяти три. В три придут с уколом. Как пять минут могут длиться словно пять лет? Часы под ухом тикают в такт моему дикому сердцебиению. Может быть, они идут неправильно? Хотя их постоянно подводят. Может быть, они забыли про меня? Может быть, заняты другими пациентами, чьи крики и зовы доносятся из неизвестного мира за дверью моей палаты?

Так, раздается из одного рта, который, кажется, от уха до уха растянулся на лице, слишком большом для тела, сейчас вы получите свой укол. Колют в бедро, и я не сразу ощущаю воздействие. Оно заключается лишь в том, что мне становится чуть лучше. Я отваживаюсь положить голову на подушку — и на мгновение перестаю трястись как осиновый лист. Между белым и голубым проступает лицо, оно кажется набожным и невинным, как у монашки, — понятно, что эти люди не хотят причинить мне зла. Поговорите со мной немного, умоляю я, и она присаживается рядом и вытирает пот с моего лба. Скоро, произносит она, всё останется позади. Вы обязательно поправитесь, но к нам вы попали в самый последний момент. Где мой муж? — спрашиваю я. Скоро, увиливает она, придет доктор Борберг поговорить с вами. Но сначала мы приведем немного вас в порядок. Тогда сильные руки поднимают меня, чтобы поменять простыни. Меня моют и одевают в белую сорочку. Хуже всего, признаюсь я, эти животные. Я заберу их с собой, весело отвечает она, просто позовите меня, как только они появятся — я их прогоню. Смотрите, если вы хотите быть послушной, то будьте добры пить то, что мы даем. Вам просто необходима жидкость, неужели вы сами этого не замечаете? Вас не мучит жажда? Она приподнимает мою голову и подносит стакан к моим губам. Пейте же, настаивает она. Я послушно пью и прошу еще. Вот и хорошо, раздается голос, так вы быстро пойдете на поправку.

Является доктор Борберг, единственный образ в этом мире страданий, который я воспринимаю ясно. Высокий блондин лет тридцати пяти, с круглым мальчишеским лицом и умными добрыми глазами. Он спрашивает, в состоянии ли я с ним немного поговорить. И сообщает: вашего мужа госпитализировали в Ригс, у него серьезный психоз. Департамент здравоохранения возбудил против него дело, но теперь, возможно, оно будет остановлено. Что же с детьми? — с ужасом спрашиваю я, без него у Яббе совершенно нет денег. Мне нужно непременно вернуться. Домой вы не вернетесь еще полгода, произносит он решительно, но, конечно, этой девушке нужно выдать денег. Я разговаривал с ней по телефону, она на днях хочет вас навестить. Я устрою, чтобы вы пообщались с ней сразу после укола. Он уходит, и действие вещества медленно исчезает. Я снова лежу, оторвав голову от подушки и уставившись на часы — в мире нет ничего, кроме них и меня.