Зависимость - [30]

На следующий день Карл приносит домой самые толстые библиотечные книги о болезнях уха. Он изучает их за вечерним кофе, бормочет себе под нос, проводит красные линии вокруг схем, щупает у меня за ухом и уверяет, что если боли не прекратятся, то он обратится к тому врачу, которого упоминал, и как-нибудь уговорит его на операцию. Больно? — спрашивает он. Да, отвечаю я и корчусь, что-то очень больно. Жажда петидина возвращается с непреодолимой силой. На следующий день я заканчиваю последнюю главу, кладу в красивый бумажный конверт, подписываю печатными буквами «„Ради ребенка“, роман Тове Дитлевсен». Спрятав его в шкафчик в комнате Карла, я испытываю неясную печаль от того, что роман больше не будет занимать мои мысли. Мне физически плохо, и я достаю склянку из запертого ящика в моем письменном столе, к которому у Карла нет доступа. Не считая, беру горстку таблеток. С подделкой рецептов я осторожничаю: иногда подписываюсь именем Карла, иногда — Джона. Джон сдал выпускные экзамены, пока лечился в санатории в Авнструпе. Мы ходим в аптеку по очереди с Яббе, и я убеждена: эта доверчивая девушка никогда и нисколько не заподозрит меня в том, что дома происходит нечто тайное. Шприцы, ампулы и иглы валяются в шкафчике вперемешку с моими бумагами, и только однажды — это случится намного позже — Яббе замечает мне, вернувшись из аптеки: какой огромный счет. В месяц выходит на несколько тысяч крон.

Главный врач — старый и тугоухий холерик. Если ассистентка молниеносно не подает ему нужный инструмент, он швыряет на пол всё, что попадется под руку, и орет: черт возьми, как можно здесь работать с такими бестолковыми сотрудницами? Ну, говорит он и заглядывает мне в ухо, значит, Фальбе Хансен отказался оперировать? Так-так, посмотрим. Сделаем рентгеновские снимки, возможно, воспаление дошло до мозговой оболочки. Я тоже об этом думал, говорит Карл, мне кажется, что иногда поднимается температура. Температура? — с удивлением переспрашиваю я. Высокая? — интересуется главврач. Не мерили, спокойно отвечает Карл, я не хотел пугать жену. Но у нее часто лихорадочный и отстраненный вид. Через несколько дней мы возвращаемся, и Карл с врачом усердно изучают рентгеновские снимки. Вот здесь тень, указывает врач и некоторое время стоит без слов, после чего кивает лысеющей головой. Хорошо, соглашается он, мы ее прооперируем. Завтра утром я положу вашу жену в одноместную палату, и в тот же день до обеда всё проделаем. Дома я получаю укол и думаю: именно так я и хочу провести всю свою жизнь — к действительности возвращаться не желаю.

Я просыпаюсь после наркоза, голова полностью забинтована, и я наконец-то узнаю, что такое настоящая ушная боль: от нее я громко стенаю и перекатываюсь с бока на бок. Входит главный врач и садится у моей койки. Попробуй улыбнуться, просит он, и я кривлю рот в гримасе, напоминающей улыбку. За что? — вопрошаю я и продолжаю стонать и ворочаться в постели. Мы задели лицевой нерв, объясняет он, что иногда приводит к параличу, но нам, к счастью, удалось этого избежать. Мне страшно больно, сиплю я, вы дадите что-нибудь обезболивающее? Конечно, отвечает он, вам дадут аспирин, это самое сильное средство в нашем отделении. Мы не делаем из людей наркоманов. Аспирин и что-нибудь для сна на ночь. Не могли бы вы позвонить моему мужу? — прошу я в ужасе, мне очень нужно с ним поговорить. Он скоро будет, уверяет главврач, подождите чуточку, вам необходим покой. Карл приходит со своей коричневой папкой. Внутри — благословенный шприц, и, пока он колет, я твержу: тебе нужно приходить почаще, ни разу в жизни я не испытывала такой боли, у них же тут только аспирин. С таким же успехом они могут выдавать тебе кубики сахара, бормочет он. Говори погромче, прошу я, тебя не слышно. Ты оглохла на одно ухо, сообщает он, и так будет до конца жизни, зато избавилась от болей. Укол начинает действовать, отодвигая страдания на задний план, хотя они всё равно ощущаются. Что делать, вяло спрашиваю я, если боль вернется, а тебя не окажется рядом? Попробуй потерпеть, отвечает он настойчиво, это будет выглядеть подозрительным, если я стану приходить слишком часто. Он возвращается вечером, делает укол и дает мне хлораль. Я прошла через несколько часов ада и наконец-то осознаю, что раньше и не знала, что такое физическая боль. Я загнана в жуткую ловушку и не подозреваю, где и когда она надо мной захлопнется. Просыпаюсь среди ночи — кажется, огненное пламя проносится по моей голове. Помогите, кричу я в комнату, освещенную голубым светом от ночника над дверью. Ко мне прибегает медсестра. Сейчас принесу несколько таблеток аспирина, говорит она, мне очень жаль, что у нас нет чего-нибудь посильнее. Главный врач непреклонен, объясняет она виновато, он сам был прооперирован на оба уха и никогда не забудет, какие боли ему пришлось терпеть. После ее ухода меня охватывает дикая паника. Больше ни секунды здесь оставаться не могу. Я встаю и одеваюсь, стараясь не издавать шума. Ой, ой, жалуюсь я сама себе, мамочки, умираю, больше этого не вынесу. Надев пальто, я осторожно выглядываю из палаты. Напротив — другая дверь, которая, как я надеюсь, ведет к выходу. Я направляюсь к ней и через мгновение с забинтованной головой стою на пустынной ночной улице. Взмахом руки останавливаю такси, шофер с состраданием интересуется, не попала ли я в автомобильную аварию. У дома я бегу по садовой дорожке и как бешеная звоню в дверь. Ключа с собой нет. Яббе отпирает. Что случилось? — спрашивает она в ужасе и таращится на меня округлившимися глазами. Ничего, отвечаю я, просто больше не хотела там находиться. Я врываюсь в комнату Карла и бужу его. Петидин, стенаю я, быстро. Я схожу с ума от боли.