Зависимость - [20]

Ближе к обеду приходит главный врач, и меня везут на операционный стол. Не расстраивайтесь, подбадривает он, у вас ведь уже, слава богу, есть ребенок. Мне на лицо надевают маску — весь мир наполняется запахом эфира.

Очнувшись, я обнаруживаю, что лежу в кровати в чистой белой сорочке. Тутти улыбается мне. Ну, спрашивает она, ты довольна? Да, отвечаю, что бы я без тебя делала? Она тоже не знает, но, кажется, сейчас это уже неважно. Она рассказывает, что Мортен хочет жениться на ней. Она сильно влюблена в него и восхищается его поэзией: стихи только что вышли в свет и заслужили похвалу во всей прессе. За исключением тебя, говорит она тактично, он самый талантливый среди молодых современников. Я тоже так считаю, но никогда не была с ним близко знакома. Эббе приносит цветы, будто я только что родила, — он очень счастлив, что всё позади. В будущем, говорит он, нам нужно быть осторожнее. Я прошу Аборт-Лауритца научить меня правильно вставлять диафрагму, хотя и испытываю жуткую неприязнь к этому приспособлению. Эту неприязнь я пронесу через всю жизнь. Температура нормализуется, и теперь, когда тошнота словно по мановению волшебной палочки исчезла, я испытываю зверский голод. Мне не хватает Хэлле — маленькой, пухленькой, с ямочками на щиколотках и коленках. Когда Эббе приносит ее ко мне, я с ужасом думаю: что, если бы это ей отказали в праве на жизнь? Беру ребенка в кровать и долго играю с ней. Сейчас она мне дороже, чем когда-либо.

Вечером в нашу палату входит главный врач, без халата, за руку ведет двух детей. Им десять-двенадцать лет. С Рождеством, поздравляет он сердечно и пожимает нам руки. Дети тоже подают нам руки, и после их ухода Тутти говорит: он очень приятный, нужно радоваться, что есть такой человек, способный отважиться на подобные поступки.

В рождественскую ночь я просыпаюсь, нахожу в сумке карандаш и бумагу и записываю при тусклом свете ночника:

Ты хотел у меня приютиться,

Я обессилена, в страхе своем

Тебе будет песнь моя литься

Между ночью и днем…[13]

О сделанном я не сожалею, но в темных лабиринтах разума всё равно остаются слабые следы, словно от детских ножек по мокрому песку.

11

Проходят дни, недели, месяцы. Я снова пишу рассказы, и толстый и непроницаемый занавес снова отделяет меня от реальности. Эббе опять ходит на лекции, и я больше не особо опасаюсь его встреч с Яльмаром. К моему облегчению, он теперь меньше вмешивается в то, что я пишу, — моих мужских персонажей оставляют в покое. После скандала с Мульвадом я всегда слежу, чтобы герои внешне не напоминали Эббе. По вечерам, когда Хэлле уже в кроватке, он декламирует стихи Софуса Клауссена или Рильке. Последний меня глубоко впечатляет, и о нем я бы никогда не узнала, если бы Эббе не обратил на него мое внимание. В последнее время он очень увлечен Хёрупом[14]. Восторженно зачитывает, поставив ногу на стул и положив руку на сердце: рука моя, декламирует он глубоким голосом, всегда будет подниматься против политики, которую почитаю самой подлой из всех, — политики, которая призвана сплотить богатых и усадить высший класс на шею тем, кто меньше всего способен оказывать сопротивление без риска быть раздавленными в пыль. Вечером, когда мы лежим друг у друга в объятиях, Эббе рассказывает о своем детстве, напоминающем детство всех остальных мужчин. В нем всегда есть сад, несколько фруктовых деревьев и рогатка, а также кузина или просто подружка, с которой валяются на сеновале, пока не приходит мама или тетя и не портит всё. Очень скучная история, особенно если прослушать ее несколько раз, но мужчин она трогает до глубины души, и, в конце концов, пока нам хорошо вместе, неважно, что мы говорим друг другу.

Мы получили новую квартиру на первом этаже в том же доме, где живут Лизе и Оле. Две с половиной комнаты и небольшой сад, где Хэлле может бегать и играть. Ей уже два года, на ее некогда лысой голове — копна светлых кудрей. С ней так легко, что Лизе говорит: вы с Эббе даже не представляете себе, что значит иметь ребенка. По утрам я сажусь писать и оставляю Хэлле играть с кубиками и куклами — она научилась мне не мешать. Моя мама пишет, объясняет она своей кукле, закончит — и мы все вместе пойдем гулять. У нее уже ясная и чистая речь. За несколько дней до нашего переезда в новую квартиру фру Хансен зовет меня из кухни. ХИПО[15] перекрыли улицу, говорит она, посмотрите-ка, разожгли огонь. Я слегка отгибаю занавеску и выглядываю на пустынную улицу. На другой стороне ХИПО-корпус выбрасывает мебель из окна на последнем этаже и сжигает ее в огромном костре. У стены с поднятыми вверх руками стоит женщина, к ней прижимаются два ребенка, а мужчины орут, командуют и сдерживают их пистолетами-пулеметами. Бедные люди, сочувственно произносит фру Хансен, к счастью, эта проклятая война уже почти позади. Отходя от наблюдательного поста, я вдруг замечаю, что за угол мчится женщина и, к своему ужасу, осознаю, что это Тутти. Один из ХИПО что-то орет ей вслед и стреляет в воздух — та исчезает в подъезде. Когда я отворяю дверь, она рыдая кидается мне на шею: Мортен мертв, произносит она, и сначала до меня не доходят ее слова. Я усаживаю ее и замечаю, что на ней два разных ботинка. Как мертв? — спрашиваю я, — как это возможно? Я видела его несколько дней назад. Тутти, не прекращая плакать, рассказывает, что это был случайный выстрел — какое безумие, просто немыслимо. Он сидел напротив одного офицера, который хотел ему показать, как пользоваться пистолетом с глушителем. Неожиданно спустил курок — и выстрелил Мортену прямо в сердце. Ему только исполнилось двадцать два, причитает Тутти и беспомощно смотрит на меня. Я так его любила, не знаю, как смогу это пережить. Я вспоминаю угловатое честное лицо Мортена и его стихотворение: «Смерть, я с ней с детства на „ты“»