Заветы Ильича. «Сим победиши» - [75]

Сталин, Молотов, Куйбышев. Заявить об этом на съезде в отчете ЦК, чтобы авансом покрыть атаки против Секретариата (нынешнего).

Такова должна быть, по нашему мнению, программа подготовительных работ к съезду и кампании на съезде.

Ваше мнение, т. Ленин…

Сталин. Вторник (21 /II)»⁴⁴⁶.

Вот так. Как говорится, поскольку вопрос кто — кого? решен окончательно и бесповоротно, остается решить вопрос кого — куда?

Против того, чтобы вместо Молотова сделать «политсекретарем» Сталина, — с точки зрения авторитета и твердой руки, — вряд ли можно было возражать. Еще в конце января, размышляя о работе Политбюро, где все это время председательствовал Каменев, Владимир Ильич записал себе для памяти: «“Двойка”: Каменев + Сталин»¹. Но вот предложение сделать эти кадровые передвижки программой «подготовительных работ к съезду и кампании на съезде», да еще с обоснованием этого в отчетном докладе ЦК, который готовил Ленин, — вот это звучало явным диссонансом в сравнении с тем, о чем думал Владимир Ильич в связи с предстоящим XI партсъездом.

Видимо, после получения письма состоялся телефонный разговор, а еще вероятнее — Сталин и Каменев сразу же приехали в Костино, ибо беседа была слишком серьезной и долгой. О ее содержании мы можем лишь гадать. Известно лишь одно: во время этого разговора Ленин почувствовал себя плохо.

Поскольку, уезжая, Сталин и Каменев всячески винили себя за то, что недосмотрели и «перегрузили» Владимира Ильича, Ленин в тот же день напишет им записку: «О вашей вине или чем бы то ни было подобном, в связи с длинным разговором, смешно и говорить. В моей болезни никаких объективных признаков нет (сегодня после прекрасной ночи совсем болен), и мои силы мог предположительно оценивать только я. Причиной был я же, ибо вы меня неоднократно спрашивали, не утомился ли я».

И далее он высказывается по поводу некоторых решений, принятых Политбюро 20 февраля: о Радеке и Лапинском; по делу Г.И. Мясникова; об исполнении просьбы И.Т. Смилги о закупке оборудования для угольной и нефтяной промышленности; против вывода Сокольникова из состава делегации на пленум Исполкома Коминтерна; а также о необходимости расширить и переделать проект декрета об РКИ⁴⁴⁷⁴⁴⁸. И ни слова по тем пунктам, которые значились в утреннем письме Сталина.

1 марта Ленин возвращается в Москву. О его настроении лучше всего говорит записка Каменеву 3 марта: «Ухудшение в болезни после трех месяцев лечения явное: меня “утешали” тем, что я преувеличиваю насчет аксельродовского состояния, и за умным занятием утешения и восклицания — “преувеличиваете! мнительность!” — прозевали три месяца.

По-российски, по-советски».

Больше всего Ленина беспокоит вопрос о том, сможет ли он выступить 27 марта с докладом на XI съезде РКП(б). Владимир Ильич знает, что доклад его крайне важен, и он будет его готовить, «ибо оказалось, что разговоров и заседаний хуже не выношу, чем “сказануть раз в полгода”». И тем не менее пусть готовиться и Каменев, так как надо «себя гарантировать от сюрпризов…»

Своего состояния Ленин не скрывает и в конце пишет: «Имейте в виду, что обмен коротенькими записками (я извиняюсь очень, что сам пишу сегодня длинно) нервы выносят лучше разговоров (ибо я могу обдумать, отложить на час и т. д.). Очень прошу поэтому завести стенографистку и чаще посылать мне (перед Политбюро) записки в 5-10 строк. Я подумаю час-два и отвечу»¹.

Относительно того, что имел в виду Ленин, написав об «ак-сельродовском состоянии», а также о разговоре со Сталиным, состоявшемся сразу после возвращения из Костино, речь пойдет ниже. А вот после разговора с профессором Гетье решили проконсультироваться с невропатологом. Федор Александрович порекомендовал пригласить известного специалиста Даршкевича.

Утром 4 марта нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко привез Даршкевича в Кремль и довел его до самой квартиры Ленина. Ливерий Осипович позвонил. Дверь открыл Владимир Ильич и, проводив в кабинет, где уже ожидал профессор Гетье, оставил их вдвоем. Федор Александрович рассказал коллеге о своих наблюдениях, а затем пригласили Ленина, который пришел вместе с Марией Ильиничной.

Видимо, какая-то моральная поддержка ему все-таки была нужна. Это сегодня беседы с психоаналитиками более или менее входят в быт. А тогда разговор с психотерапевтом — совершенно незнакомым человеком, которому надо «излить душу», был достаточно непривычен.

Профессор Даршкевич стал задавать обычные для такого приема вопросы, но ему, как и многим психотерапевтам, была свойственна уверенность в том, что своего пациента он видит, как говорится, насквозь. «Для меня, — писал он, — привыкшего по одному беглому взгляду на моего собеседника определять не только духовный склад его, но и его случайные душевные переживания, было ясно, что за человек находится передо мной»⁴⁴⁹⁴⁵⁰. Богатейший опыт Даршкевича давал для этой уверенности основания. Но возникала и опасность того, что какие-то узнаваемые признаки лягут в привычную, уже сложившуюся схему — диагноз.

После первых вопросов Ливерий Осипович опустил голову и, наблюдая краем глаза за пациентом, продолжил беседу так, как будто он перед врачами-ординаторами «разбирает больного в аудитории». Напротив, как заметил Даршкевич, Владимир Ильич своими глазами «как бы пронизывал говорившего с ним, очень умно молчал, слушал то, что ему говорилось, и тщательно следил за своим собеседником, как бы стараясь проникнуться его мышлением. Он никогда не перебивал говорившего с ним, давал ему высказаться всецело, хотя и имел в запасе ряд вопросов, которые излагал все по порядку. Все то, что говорилось ему, всегда им воспринималось без труда; по крайней мере он редко переспрашивал говорившего. А то, что доводилось говорить ему самому, обнаруживало с его стороны ясное понимание темы разговора, хотя бы тема эта была для него совершенно новой»