Заветные поляны - [18]

Дом старшего брата

Нет покоя, не нахожу себе места в нашем благоустроенном трехкомнатном «гнездышке» среди вещей, добытых с последовательной женской настойчивостью, скучаю по далекой деревенской избе. Часто вижу во сне, как ее строили, как сидели мы с братом Николаем на новом крыльце и вспоминали родителей…

Пришла осень. Там, в нашей деревне, сорвался с березы первый, с желтыми крапинками, листочек; увидел его молодой, еще неопределенной окраски петух, взмахнул короткими крылами, словно хотел взлететь навстречу, и кукарекнул охрипшим голосочком. Тотчас где-то отозвался такой же петушок-подросток; над деревней черными тенями пролетели два тяжелых ворона, перекликаясь, раз и другой жалобно «скрипнули»; всполохнулись гулявшие по плотной дороге курицы, но успокоились; важный петух в одиночестве гуляет за тыном — в соседнем огороде и будто знать не знает пеструшек-хохлаток, которых летом опекал. При взгляде на него невольно думаешь, что он просто стесняется своего кургузого вида: хвост поникший, только два верхних пера качаются дугами. «Иди, жених, к девкам, — подгоняет петуха Николай и тут же обращается к соседу Фоме: — Ты, друг, уйми своего забияку — новосела, нашего, вишь, потрепал, погулять не дает». — «Разберутся», — отзывается из дровяника Фома… Проехал колесный трактор с огромным возом соломы, и долго бежал за ним, азартно взлаивая, толстолапый щенок. На колхозном току гудят машины. И какой-то особенный, сытный запах спелого зерна волнует и радует, манит туда, к работающим людям.

Вижу себя в деревне. Будто бы торопливо подхожу к складу. «Еще один явился!» — радуются мужики и, чтобы передохнуть, устраивают перекур, тянутся ко мне за папиросами. А когда принимаются ворочать мешки с зерном, бросать их в кузова машин, подбадривают и подхваливают меня. Николай глядит издалека, довольный: брат управляется не хуже других… Я, конечно, стараюсь изо всех сил.

В сумерках долго сидим на крыльце нового дома. И деревню, и просторную избу, и высокое крыльцо, и себя вижу как бы издалека, но отчетливо…

Какой был я там, в деревне, каким меня помнят и каким увидели? Вспомнилась наша семейная фотография. Я видел ее в последний приезд. Друг Николая Фома сохранил, а мы в своем семейном альбоме не сберегли. На том снимке нашу семью запечатлел районный фотограф перед отправкой отца на фронт. Отец, бравый и гордый, но с печальными глазами, — в окружении семейства… Я глядел на фотографию: пожелтела она, размылась. С большого расстояния понимал, угадывал состояние отца, матери, моих старших братьев и сестер. Рассматривал себя — крохотного человечка, что выставил из атласного одеяла лупоглазое личико… Был я самый маленький, а Николай уже подростком, и на отца сильно похож.

Из всей семьи остались в живых мы с Николаем. Отец погиб в сорок третьем, когда я не умел еще воспринимать утраты. Старший брат Степан — без вести… А девчонки не перенесли болезней… Матери нет, кто теперь расскажет, вспомнит все подробности. Она, подкошенная горем, слегла в том году, с которого хорошо себя помню: в сорок седьмом.

Почему же в наших бархатных альбомах нет той фотографии? Неужели моя прехорошая Светлана выбросила в мусоропровод вместе с ненужными, по разумению своенравной жены, бумагами и документами. Бабка Матрена — я оставался с ней после смерти мамы, — когда отправляла меня в училище, положила фотографию на дно деревянного дорожного сундучка: «Береги, Митяня. Так в клеенчатой оберточке и держи. В какие передряги и круговерти попадешь, поклонись лику родителей, легче будет. Я недолго проживу…»

Бывало, поглядишь на фотографию и утешишься мыслью, что будто бы недавно уехал из дому, что мама поджидает на каникулы… Но устроилась жизнь, пошла ровнее, и реже, реже доставал фотографию… Женился, квартиру получил, работу подобрал. Вспоминал деревенский дом, но старался не думать о старшем брате. Случалось, что ночами слышал голос бабки Матрены: «…И меня, старую, не забывай, нет-нет да и подай весточку, как живешь-можешь, с нетерпением ожидать буду». Не дождалась старая, не было у меня дороги в те края. Фамилию сменил, отказался от родства с Николаем…

Одиннадцать лет назад я написал по-мальчишески категорично:

«Пусть лучше останусь совсем один. Не надо такого брата, из-за которого все дразнятся вором. А недавно Локтиха, как я шугнул из огорода ихнюю ненасытную козу, орала, что и я могу угодить туда, где Макар телят не пас, найдется место там и для младшего… Это ты, ты виноват во всем! Из-за тебя заболела и умерла мама, а я остался сиротой. Так бабка сказала. Другие говорят: ты доверие людей предал как доносчик. Предатель ты!»

Говорили — это теперь понимаю — не все, и даже немногие. Ребятишки то будто бы забывали о Николае, то жестоко вдруг накидывались, когда выйдешь из дому. Кто-то даже частушку сочинил.

И ревел я в бессилии, драться начинал, но мне же и попадало. И взрослые иногда обижали. Локтиха обидела. Еще один человек… Он главным тогда был — бригадир. Я ему верил, даже старики не пререкались с ним. Не помню, какой он с виду, только помнятся глаза: выпуклые, красноватые. Да усы обвислые, фамилия у него шипучая — Лапшин. Он моей бабке Матрене жаловался: «Колька-то влип, стервец, и нас потянул… Председателю и мне партийного строгача влепили. От тюрьмы оба кое-как отмотались, ладно, заступа была».