Затор на двадцатом - [30]

А теперь попробуй этим похвастаться, и сразу назовут вором, отвернутся. Но не верил им Степан. Не хотел верить. «Все вы воры, но нет у вас такой удачи, как у Степана… Ловкости нет… Потому и завидуете».

Но такие мысли не успокаивали. Было и обидно, и горько, черт его знает — почему… «Даже своя семья и та косо смотрит. Ну пусть сын, тот уж воспитан иначе. Эх, зря ему про сапоги вспомнил. А жена! Бывало, радовалась, когда принесешь украденный фунт, а теперь попробуй! Выгонит и еще отлупит рыбьим хвостом по морде… Потому и прячешься, как собака по кустам, когда несешь эту несчастную рыбку к Ломотю…»

Никогда не задумывался Степан над тем, как бы избавиться от этой дурной привычки, а сегодня подумал. И мысль эта не давала покоя.

Встал, когда совсем рассвело. Антося уже дома не было. Старик обрадовался этому. Понимал, что неловко было бы встретиться с сыном.

В голове звенело. Понял: надо опохмелиться.

Жена была чем-то занята. Это хорошо. Уходя, взглянул в сторону своего двора: впервые побоялся, чтоб не увидела жена, куда он идет. Свернул для отвода глаз на улицу, потом вышел на огороды и скрылся за Нарутевым хлевом.

…Стась Ломоть поселился в Наносах во время Отечественной войны. Откуда он взялся, никто не знал, сам же он говорил, что приехал из-под Вильнюса. Это был человек лет пятидесяти. Жил он вдвоем с женой. Говорил, что имеет сыновей, работают они в Вильнюсе и «живут, хвала Езусу, хорошо». Сам Ломоть ничем не занимался. Держал корову, кур, индюков и гусей. «Тут у нас раздолье для птах, — говорил он, когда кто-нибудь удивлялся его птичьему стаду, — одни на выгоне, другие на озере». Поросят же он держал в хлеву и никому не показывал: «Эх, разные бывают глаза у людей».

Был у него и собственный челн. Иногда Стась выезжал на озеро с удочкой. «Ей-богу, не ради прибыли, — словно оправдывался он. — Вот люблю так отдохнуть, а тем временем на ужин несколько и окуньков поймаешь…»

Огород у него был отменный: картошка, огурцы, помидоры родились сочнее и крупнее, чем у остальных односельчан. Времени ему хватало ухаживать за ними.

Человек он был хитрый, все прибеднялся, жаловался на тяжелую жизнь, и не любили его в Наносах. За скупость и жадность его прозвали Куксой[1].

— Не рыбак я. Да и годы не те. Сыновья прокормят. Хвала Езусу, присылают когда полсотни, когда и сотню.

Понемногу Кукса гнал самогон и тайком продавал его.

К нему и направился Степан Ивашкевич.

Стась встретил его у порога. Он стоял с корытцем в руках среди пестрой птичьей стаи и разбрасывал вокруг себя вареную картошку.

— Я уже издалека вижу, что идет пане Степан… Видно, опохмелиться захотел.

А сам трусливо посмотрел ему в глаза.

— А… Не мешало бы чарочку.

— Можно, можно, пане Ивашкевич. Еще не вывелась, есть. А сколько пане Степан хочет? Полбутылочки или целиком?

— Давай уж целиком.

— Ладно, только, как говорится, «живите, как братья, а расчетов забывать не надо…» Это уже в долг.

— Как это в долг? Ты очумел, Стась. А вчерашнее?

— Вчерашнее, пан Ивашкевич, отсчитано за подошву. Если помните, пятнадцать рублей.

— А по какой цене ты считаешь подошву?

— Шестьдесят рублей.

— Эге!.. Ну и жадный же ты, Стась… Не зря тебя Куксой зовут. А по какой же цене ты считаешь рыбу?

— Два рубля, пан Ивашкевич.

— Два рубля!

— Ну так попробуй сбыть свою рыбу кому другому, пан Ивашкевич. Понятно же, какая она…

Эти слова как обухом оглушили Степана.

— Какая? Ты хочешь сказать, что краденая? А ты, однако, сбываешь! Разве у тебя она в некраденую превращается?

— Эх, пан Ивашкевич, чего нам спорить? Не я к тебе пришел, а ты ко мне, — холодно ответил Стась и отвернулся.

— Ну и прощай. Мы с тобой квиты.

Круто повернувшись, Степан напрямик зашагал к дому. Но не успел пройти он и пяти шагов, как услышал оклик:

— Пане Степан! Пане Степан! Какой все же ты гонорливый…

Степан сначала хотел вернуться, но ноги несли его вперед, дальше от этой хаты, и он даже не оглянулся.

Долго думал над тем, как это произошло, что он стал чувствовать себя чужим в родных Наносах. И не только в Наносах, а и в родной семье. Идти домой было трудно, понимал, что жена знает, где он был, а показаться в конторе или на озере среди людей было стыдно… Подумать только: Кукса поставил его не только рядом с собою, а еще ниже! Его, Степана Ивашкевича, лучшего рыбака.

— Эх, свинья, свинья!.. — прошептал он, не думая о том, к кому обращены эти слова — к себе или Куксе.

Он прошел напрямик по огородам, тихо зашел в сарай и зарылся в сено.

* * *

Солнце взошло. Легкие облачка вспыхнули пурпурным огнем и медленно исчезли. Чистое голубое небо загляделось в зеркальную гладь озера.

У берега уже стояли наносовцы. Были тут и пожилые рыбаки в высоких резиновых сапогах, в рыбацкой одежде, к которой так крепко прилипла чешуя, что никак не отчистить, и девушки в пестрых платках. Девушки примостились в большом челне и о чем-то оживленно говорили.

Парни-подростки дружной ватажкой, как кулики, лепились к самой воде. Заветная мечта у всех была одна: дождаться того дня, когда станут настоящими рыбаками и их вот так же будут ждать родители и влюбленные девушки.

Заместитель председателя артели Сымон Наруть тоже был здесь. Он стоял прижавшись к вербе, слегка согнув спину. Казалось, что не он оперся на склоненную вербу, а она легла на его широкие плечи. Прокуренные усы Сымона были опущены, из-под густых нависших бровей смотрели суровые глаза.