Затишье - [46]

— Может быть, меня ты избавишь от своих сентенций, — скривил губы Мирецкий, бросая щеточку на стол.

Воронцов пожал плечами. Видимо, этих двух непонятных Косте людей соединяла давнишняя привязанность, а может быть, и дружба. Бочаров чувствовал себя мальчишкой, случайно очутившимся среди взрослых, и ждал, когда прогонят его спать.

Кучерявый малый принес фонарь. Темнота сразу подступила к окну. Искорками заплясали при огне бесплотные крылатые твари.

— Поднимемся на рассвете, — натужно сказал Воронцов, за пятку стягивая сапог. — Все мастеровые Мотовилихи будут к нам. Вы, Константин Петрович, извольте зачислять их в списки по алфавиту, выдавать рабочие книжки, в которые записывать фамилию, возраст, род назначенной деятельности, срок и условия найма.

Дунул на огонь. За окнами серели летние долгие сумерки. И слышнее стали гармоники и, на пределе голоса, песни.

— Российскому мужику лишь бы повод, — заметил Мирецкий, ворочаясь.

— На этот раз повод уважительный, — Воронцов приподнялся на локте. — Как-то они нас воспримут?

Костя, натянув на голову одеяло, мысленно обращался к сочиненному им самим богу: «Господи, помоги маме, Наденьке, Иконникову, Феодосию, Михелю, спаси и благослови меня, господи». Сколько записал он в свой поминальник, сколько!

— Хотите выпить? — спросил вдруг Мирецкий. — Не стесняйтесь, юноша, это всегда помогает.

Он поднялся, босой, в нижнем белье, чиркнул серником о стол, приподняв стекло, зажег фонарь. Воронцов уже мерно дышал через нос, раскинув бледноватые, тонкие в кости, но жилистые руки. В усах Мирецкого мелькнула улыбка. Он достал из-под кровати сундучок, извлек бутылку в ковровых наклейках. За стеклом ее всплеснулось багровое пламя.

— Французский коньяк. Солнечная кровь.

Развинтил два мельхиоровых стаканчика, налил.

— Николай Васильевич фанатик, находит опьянение в работе. Но и у него будет когда-нибудь похмелье. И страшное после столь длительного запоя… Ну-с, поехали.

Костя поперхнулся, закашлялся, зажимая рот рукою. Коньяк свирепо ожег гортань, а потом обласкал золотым теплом, запахами розы и чернослива.

— Вам бы молоко, — в неприятной своей манере выразился Мирецкий. — Вы отстаете в развитии. Однако Воронцов умеет определять способности человека в зародыше. Из печеного яйца живого цыпленка высидит. Скоро убедитесь сами. Я уеду добывать оборудование, уклад, буду жить цыганом, на колесах. Это — моя стихия. Иначе умру. Вам он тоже подберет стихию.

— Я ничего не умею.

— Потому все можете… Но не собираюсь вас воспитывать. Страшен человек, который слепо верит только в ценность своего душевного опыта. Вот почему ненавижу вождей и стариков. Алеуты уводят стариков в пустыню на удавке — и это праздник. У нас не старцев и болванов ставят в начальство.

Мирецкий закрыл бутылку пробкой, задул фонарь, оставив Костю в темноте.

Четыре стола в приемном покое. За одним — Воронцов, оживленный, выбритый, зоркий. Костя — за другим. Перед Костею стопа рабочих книжек, тоненьких, еще пахнущих типографской краской, канцелярский журнал, прошитый витым шнурком, фарфоровая чернильница. За третьим и четвертым столами — чиновники мелкого ранга, канцелярской масти. Они трепещут, обильно потеют, они не понимают, за что бог послал такую кару.

Только что перед приемом мастеровых господин начальник завода изгнал подчистую всесильного главного механика: «Обойдемся без вас. Чуть не пять тысяч рублей в год жалованья — это же рыночная цена шестисот двадцати пяти пудов меди…» Механик сморщился, словно воздушный шар, из которого выпустили дым. Грозить не посмел: за спиной дотошного капитанишки такая сила, что шапка валится.

Жулькало у чиновников в желудках, а мастеровые уже дышали в дверь, уже на лестнице крякали перила.

— А ну, все на улицу, — крикнул Воронцов. — Входите по трое.

— Да терпежу нет, господин начальник.

Овчинников и Яша вводят под руки старого Мирона. Хрыч опохмелился, весело поблескивает оловянное око. Под пиджаком чистая рубашка розового в горошек ситцу, борода расчесана надвое, сапоги расчищены под зеркало.

— Вот, господин начальник, — смеется Овчинников. — Доставили вам перво-наперво нашего чертозная, медных дел ведуна Мирона Ивановича Гилева.

Старик защурил левый глаз, оловянным уставился на Воронщова, словно определяя, на какие отливки гож капитан.

— К чему подняли? Баловство одно.

— Вот как! — У Воронцова глаза стали совсем светлыми, он выскочил из-за стола, остановился перед стариком.

— Дед у меня особый, — сказал Яша и пояснил смущенно, в чем тут закавыка, упомянув и о казенном угощении.

— В будни и в праздники пьешь? — развеселился Воронцов.

— Для сохранности. До тридцати годов греет жена, после — рюмка вина. А помирать нельзя — кто без меня медь варить станет?

— Ну, а сталь будем варить?

— Ты мне зубы-то не заговаривай.

— Не знахарь, — построжал Воронцов. — Возьми-ка рабочую книжку.

— Какую такую книжку! — вскипел старик. — Мне дело давай… Книжку придумали!

— Твои же заработки для тебя в нее запишем…

— Плевал я на заработки и на вас, скрипожопиков. — Старик в сердцах оттолкнул Яшу, побежал к двери.

Чиновники рты развалили: начальник завода хохотал до слез.