Затишье - [45]

— С праздничком, шабры, — ласковым тенорком сказал Паздерин. — Хлеб да соль.

— Садись, Егорка, — замахал рукою старый Мирон, — вспомним, как таскал тебя за вихры!

— Науки твоей не забыл. — Паздерин подсел к столу, жадно глянул на Катерину; она вспыхнула, кинулась к дверям.

— В люди выходишь, Егорка, — грозил пальцем старый Мирон, покачиваясь за столешней. — Ну и хват!

— Своего не упущу, не-ет! Мое время наступает! Забогатею, дочь городского головы засватаю!..

Когда Яша вернулся с гармонистом, отец обнимал Паздерина за шею, орал:

— Все ж таки сволочь ты, шабер, не нашей кости, а ведь за нас держишься, за на-ас! — И лез целоваться.

Яша мигнул гармонисту, оба вышли на улицу. Мотовилиха стонала пьяными голосами, лаем собак. Темнели окна паздеринского дома, обшитого тесом, белела черепичная крыша, за забором глухо взахивал, катал цепь свирепый кобель, охраняя амбары и кладовые.

— Пойду, — сказал гармонист, — выпить охота.

Яша поднял голову, звездно было в ночном небе, прозрачной густотою пылил Млечный путь, и тихое сияние нисходило на рабочий поселок, охмеленный внезапным праздником.

По тропинке, смутно голубеющей среди уличной вытоптанной травы, Яша неторопливо шел к Андрею Овчинникову.

Что сблизило их несколько лет назад, таких разных по всему: загульного, вспыльчивого Андрея и мягкого — мухи не обидит — Яшу, бог весть, но тянуло их друг к другу всякий вечер.

У дома Овчинникова слышались пригашенные голоса: Андрей и Катерина сидели на лавочке.

— Ты только скажи, ноги ему повыдергиваю, — говорил Андрей, осипнув от злости.

— Сама справлюсь. Противно все это.

— А я бы на руках тебя носил, — неожиданно вскочил Андрей.

— Не надо… — Катерина поднялась.

— Не надо, — покорно согласился Андрей. — Провожу тебя. А не то напьюсь.

Грустно было Яше, что так неладно складывается у Овчинникова любовь, что не привечает Катерина такого парня, но чем помочь? Он только отступил в тень и долго следил высокую, чуть согнутую спину Андрея и — до плеча ему — прямую, тонкую фигурку сестры.

Госпиталь размещался в старом двухэтажном доме, выложенном по низу обожженным кирпичом и оштукатуренном. Внизу был какой-то склад, вверху, через узкую деревянную лестницу, — приемный покой. Желтые голые стены, железные кровати с тощими тюфячками, нежилой спертый дух.

Воронцов поскорей распахнул окно. Заходил по кругу, что-то обдумывая. Сам распаковал укладки, чемоданы, принялся выбрасывать на щербатый испятнанный стол книжки, трубки чертежей, бумаги.

В дверь неслышно пробрался длинный, как сухая жердь, да еще и сутулый, человек. Усы его были унылые, бахромкой, но представился он веселой фистулою:

— Заводской эскулап Веретенников.

— Мы вас покамест потесним, — прицениваясь взглядом, сказал Воронцов.

— Тесните на здоровье. — Врач совсем пригнулся, видимо стесняясь своего роста. — Мастеровые все равно медицину не признают. Пока завод действовал, кой-кого еще приносили с увечьями. А теперь вовсе скука.

Он раскрыл скрипучий шкап. На войлочных от пыли полках — склянки, на дне которых осталась только радужная грязь, клистирные трубки, песочные часы. Вытянул какой-то инструмент, наподобие длинных щипцов, рукавом вытер.

— Позвольте узнать, что это за рычаг? — спросил Воронцов, чтобы перебить неловкое молчание.

— Альфонсин. Для извлечения пуль. По всем заводам иметь приказано…

Бочаров рассеянно все это наблюдал. Пестрота длинного дня ошеломляла. Оказалось, что успел он попривыкнуть к тихой жизни книжника, и Наденька верно окрестила его старичком. Кем придется быть завтра, куда определит его этот оборотистый человек?

Покамест ничего не прояснилось. Едва съели ужин, доставленный двумя бойкими половыми местного трактира, появились свидетельствовать почтение свое мотовилихинские интеллигенты. Школьный учитель, промытый, светленький, скудноголосый, говорил только о церковном пении, и глаза его при этом влажнели. Священник Троицкой церкви отец Иринарх, пропахший ладаном, усохший до бесплотия, беспокоился, где будут поселяться семьи рабочих людей, что прибудут исполнять волю божьего помазанника.

— Не обессудьте, батюшка, — провожая старца, сказал Воронцов, — все трое мы православной веры, но в церковь ходить пока не будем. Дела наши не терпят отлагательства. А вы не забудьте нас в своих молитвах.

— Воля помазанника — воля божья, — кротко согласился отец Иринарх. — Исполняющие волю его свершают богоугодное действо.

— Покойником запахло, — фыркнул Мирецкий, протянул по кровати ноги в сапогах, принялся чистить ногти щеточкой, поворачивая их к свету.

— Честь имею представиться, — гаркнул в дверях коротконогий с кошачьими усами полицейский, — начальник заводской полиции Чикин-Вшивцов!

— Очень приятно, — улыбнулся Воронцов, — так сказать, наша опора?

— Точно так, господин капитан. Не извольте сомневаться, порядок обеспечим!

Он отказался присесть, щелкнул каблуками, повернулся.

— Этакое полено, — опять определил Мирецкий и подул на ногти.

Воронцов повертел брошенный в угол врачом альфонсин, дернул усом.

— Все будем крепить заново. Вы знаете, Константин Петрович, что такое алидада?

— Знаю, господин капитан.

— Николай Васильевич, — поправил Воронцов. — Так вот. Мы с вами тоже подвижная часть угломерного снаряда. И наше положение относительно лимба определяет измеряемое угловое расстояние. Иными словами: нашей деятельностью будет определяться жизнеспособность России.