Затерянный мир. Отравленный пояс. Когда мир вскрикнул - [102]

– Что ж, даже после этого я не стану прыгать от радости, – сказал лорд Джон. – Какое это имеет значение?

– Это имеет только то значение, что мир жив, а не мертв. Если бы вы обладали истинно научным воображением, ваша мысль, оттолкнувшись от одного этого факта, пошла бы дальше, и вы бы увидели, как через какие-нибудь несколько миллионов лет – всего лишь миг в огромном потоке веков – весь мир снова наполнится животными и людьми, жизнь которых произрастет из этого крошечного семени. Вы видели пожары в прериях, не оставившие на земле ни следа от травы или растений, – лишь черную обугленную пустыню. Вы могли бы подумать, что она навсегда останется такой. Однако корни растений остались в земле, и уже через несколько лет вы не сможете указать место, где раньше были лишь черные шрамы. Здесь, в этом крошечном существе, корни жизни всего животного мира, и благодаря его природному развитию и эволюции оно, безусловно, со временем не оставит и следа от этого страшного кризиса, свидетелями которого мы с вами сейчас являемся.

– Чертовски интересно! – сказал лорд Джон, лениво наклоняясь к микроскопу. – Забавный малыш, его портрет будет первым в будущей семейной галерее всего живого. А какая у него на рубашке красивая большая запонка!

– Темное пятно – это его ядро, – сказал Челленджер с видом учителя, терпеливо объясняющего детям азбуку.

– Ну что ж, теперь мы не будем чувствовать себя одинокими, – со смехом произнес лорд Джон. – Не мы одни остались в живых.

– Кажется, вы, Челленджер, считаете само собой разумеющимся, – сказал Саммерли, – что цель создания этого мира – производить и поддерживать человеческую жизнь.

– Ну, сэр, а как бы вы определили эту цель? – спросил Челленджер, взрываясь при малейшем намеке на противоречие.

– Иногда я думаю, что только огромная заносчивость заставляет людей думать, что вся эта великая сцена была возведена исключительно для того, чтобы им было, где покрасоваться.

– Мы не можем столь безапелляционно рассуждать об этом, но, по крайней мере, без того, что вы назвали огромной заносчивостью, мы можем уверенно назвать себя высшим звеном развития.

– Высшим среди нам известных.

– Да, сэр, само собой разумеется.

– Задумайтесь о миллионах или даже триллионах лет, когда необитаемая земля пролетала сквозь космос, – или, если и не необитаемая, то, по крайней мере, без признаков человеческой жизни. Поразмыслите об этом: бесчисленное количество веков ее омывали дожди, палило солнце, обдували ветра. С точки зрения геологии, человек появился на Земле только вчера. Тогда почему же нужно безоговорочно принимать за данность то, что вся эта колоссальная подготовка была проделана только ради него?

– А для кого же тогда? Или для чего?

Саммерли пожал плечами.

– Откуда нам знать? Ради какого-то неведомого нам замысла – а человек появился лишь случайно, как побочный продукт этого процесса. Рассуждая подобным образом, вы напоминаете пену на поверхности океана, которая сочла, что океан был создан для того, чтобы появилась и существовала она, или церковную мышь полагающую, что это здание возведено именно для нее.

Я старался записывать каждое их слово, но вскоре обмен репликами стал перерастать в обычный шумный спор, пестрящий сложными научными терминами. Несомненно, это большая честь слушать, как такие умы спорят о высоком; но поскольку им никак не удавалось найти общий язык, то простые люди, – такие как мы с лордом Джоном, – не могли почерпнуть для себя из этого представления ровным счетом ничего. Они пытались нейтрализовать друг друга, а мы остались предоставлены сами себе и уже мало что понимали. Наконец шум смолк, Саммерли вжался в свое кресло, тогда как Челленджер продолжал сидеть у микроскопа, крутить колесико и медленно, тихо и невнятно ворчать, словно море после шторма. Ко мне подошел лорд Джон, и мы вместе стали вглядываться в темноту ночи.

В черном небе висела бледная молодая луна – последняя, которую увидит человек, – и очень яркие звезды. Даже в чистом воздухе на плато в Южной Америке я никогда не видел таких. Возможно, изменения эфира каким-то образом повлияли на их свет. Погребальный костер Брайтона все еще пылал, а вдалеке, в небе на западе виднелось другое алое зарево, которое, видимо, свидетельствовало о подобном пожаре в Эранделе или Чичестере[156], а может, даже в Портсмуте[157]. Я сидел, размышляя и изредка делая кое-какие заметки. Воздух был наполнен сладкой меланхолией. Юность, красота, благородство, любовь – неужели этому всему наступил конец? Залитая звездным светом Земля казалась миром грез, полным мягкого спокойствия. Кто бы мог подумать, что однажды она превратится в Голгофу, усеянную человеческими телами? И вдруг я заметил, что смеюсь.

– Эй, молодой человек! – воскликнул лорд Джон, удивленно глядя на меня. – Хорошая шутка в это тяжелое время не повредит никому из нас. Чему вы смеетесь?

– Я подумал обо всех тех великих неразрешенных вопросах, – ответил я, – вопросах, которым мы посвятили так много времени, о которых так много размышляли. Например, задумайтесь о соперничестве между Англией и Германией или о Персидском заливе, не дававшем покоя моему старому начальнику. Мог ли кто-нибудь догадаться, как разрешится все то, по поводу чего мы так волновались и беспокоились?