Затерянный мир. Отравленный пояс. Когда мир вскрикнул - [100]

Действительно, можно было только удивляться, с каким самоуважением и чувством собственного достоинства, присущим британским хозяйкам, миссис Челленджер в течение нескольких минут накрыла центральный стол белоснежной скатертью, не забыв положить на нее салфетки, и подала простой ужин со всей элегантностью цивилизованного общества, включая электрический фонарь посреди стола. Удивительным также было и то, что аппетит у нас оказался просто зверским.

– Это является показателем интенсивности наших переживаний, – сказал Челленджер с тем снисходительным видом, с каким он обычно принуждал свой научный ум объяснять очевидные факты. – Мы пережили великое потрясение, что влечет за собой нарушения на молекулярном уровне. А это, в свою очередь, означает, что необходимо восстановление. Большое горе или большая радость влекут за собой сильное чувство голода – а вовсе не потерю аппетита, как это подают наши писатели.

– Именно поэтому люди, живущие в деревне, пышно справляют свадьбы и похороны, – отважился вставить я.

– Именно так. Нашему юному другу удалось привести блестящий пример. Позвольте мне положить вам еще кусочек языка.

– У дикарей то же самое, – сказал лорд Джон, отрезая себе говядины. – Я видел, как они хоронили своего вождя в верховьях реки Арувими[153]; они съели целого бегемота, который весил, пожалуй, столько же, сколько и все это племя вместе взятое. Есть некоторые племена в Новой Гвинее, которые едят самого усопшего, – возможно, просто чтобы навести порядок и прибраться. Однако из всех похоронных церемоний на Земле наша, я думаю, – самая необычная.

– Странно то, – сказала госпожа Челленджер, – что я не могу почувствовать горечь от смерти тех, кто умер. В Бедфорде[154] остались мои родители. Я знаю, что они уже мертвы, но все же из-за этой невероятной вселенской трагедии не могу остро ощутить скорбь ни по кому, даже по ним.

– А моя старенькая мама жила в своем коттедже в Ирландии, – сказал я. – Я мысленно представляю ее, в шали и кружевном чепчике: она сидит у окна с закрытыми глазами, откинувшись на высокую спинку своего старого кресла, а рядом с ней лежат ее очки и книга. Почему я должен горевать? Она покинула этот мир, как покину его и я, и, возможно, в какой-то другой жизни я буду ближе к ней, чем Англия к Ирландии. Однако мне горько думать, что в родном мне теле больше не бьется жизнь.

– Кстати, о теле, – отметил Челленджер, – мы ведь не скорбим, когда подрезаем ногти или стрижем волосы, хотя они тоже однажды были частью нас самих. И одноногий человек не тоскует сентиментально по своей потерянной ноге. Физическое тело причиняет нам немало боли и усталости. Оно постоянно подчеркивает нашу ограниченность. Тогда зачем нам переживать об отделении от нашего физического «я»?

– Если мы от них на самом деле отделимы, – пробормотал Саммерли. – Но как бы там ни было, смерть вселенной ужасна.

– Как я уже объяснял, – сказал Челленджер, – вселенская смерть по своей природе должна быть не такой пугающей, как смерть изолированная.

– Точно так же и в бою, – заметил лорд Джон. – Если бы вы увидели одного человека, лежащего на земле с пробитой грудной клеткой и дыркой во лбу, вам от этой картины стало бы дурно. Но я видел десять тысяч таких тел в Судане, и мне при этом дурно не было, потому что когда творится история, жизнь любого из людей слишком незначительна, чтобы о ней беспокоиться. Когда миллиарды людей умирают вместе, как это произошло сегодня, вы не можете отделить себя от толпы.

– Если бы только эта история закончилась для нас легко, – с тоской сказала женщина. – О Джордж, я так боюсь.

– Когда настанет час, ты будешь смелее всех нас, моя маленькая леди. Я был сварливым старым мужем, дорогая, но помни о том, что твой Дж. Э. Ч. был таким, каким создала его природа, и при этом ничего не мог с собой поделать. Но ты же, тем не менее, не хотела бы выйти замуж за кого-то другого?

– Ни за кого другого в целом свете, дорогой, – сказала она, обняв его за шею. Мы втроем подошли к окну и остановились, пораженные видом, открывшимся нашим взорам.

Стемнело, и мертвый мир погрузился в сумрак. Но с южной стороны на горизонте виднелась одна длинная ярко-красная полоса, которая расширялась и сужалась в быстром ритме пульса жизни, то резко поднимаясь к темно-красному зениту, то оседая и превращаясь в тонкую огненную линию.

– Льюис охвачен огнем!

– Нет, это горит Брайтон, – сказал Челленджер, подойдя к нам. – На фоне зарева виднеются изгибы холмов. Значит это пожар на дальних окраинах, и тянется он на много миль. Должно быть, пылает уже весь город.

Огонь был виден еще в нескольких местах, и в темноте на железнодорожных путях все еще тлела гора обломков, но все это казалось лишь маленькими яркими точками по сравнению с сильнейшим пожаром, бушевавшим за холмами. Какой был бы материал для «Газетт»! Представить только, журналист стал свидетелем таких событий и практически не имел шанса воспользоваться этим – сенсация из сенсаций, но нет никого, кто бы мог ее оценить! И тогда неожиданно во мне проснулся мой старый добрый инстинкт фиксировать все происходящее. Если эти ученые мужи до конца верны делу своей жизни, почему же я не могу быть по-своему последовательным? Ни один человек никогда не увидит того, что я напишу. Но эту длинную ночь нужно как-то скоротать, и, по крайней мере для меня, о сне не могло быть и речи. Мои заметки помогут провести эти утомительные часы и займут мои мысли. Таким образом, сейчас передо мной лежит моя записная книжка со страницами, исписанными неровным почерком, поскольку писал я на коленях при тусклом свете нашего единственного электрического фонаря. Будь у меня литературный талант, эти заметки могли бы стать стоящим произведением. Но как бы там ни было, возможно, они все же откроют людям наши столь длительные переживания и потрясения той жуткой ночи.