Затерянные во времени - [6]

Солнце уходило за горизонт, когда Шеннон проснулась. Она ничуть не встревожилась. Сон был безмятежным, сновидения – добрыми и приятными. Тишина и покой окружали ее. Эта земля – ее заветная земля; а завтра она отправится к «священной земле» саскуэханноков, как ее назвал Даг. Холодок пробежал у Шеннон по коже. Но виной тому был не прохладный ветер, подувший от реки. Она точно знала, это – из-за мучительных воспоминаний о «Бродячем духе», вынуждающем ее вернуться в палатку. Неужели она верит, что стоит ей завтра ступить на «священную землю» индейцев, как она снова увидит разъяренный дух?

В «Девственном лесу» ничего не говорилось ни о росте саскуэханноков, ни об их глазах, обвиняющих и преследующих незваного гостя. Воображение Шеннон с готовностью, охотнее и быстрее откликалось на эти мысли, чем могла их отвергнуть логика. Что такого сделала Шеннон, что вызвало гнев духа? Почему он предстал перед ней, а не Филиппом? Почему детские воспоминания так ярко и живо встали перед ней именно здесь, в памятном для нее месте?

Логично или нет, но завтра она попросит смотрителя проводить ее на землю племени саскуэханноков. Шеннон не отважилась отправиться в путь безоружной: в ее сумке между шоколадным тортом и туалетными принадлежностями валялся баллончик с газом «мейс».[6] Однако она не сомневалась, что привычное для людей XX века оружие остановит или отпугнет ее Немезиду.[7]

– Прекрати, Шеннон! – приказала она себе вслух.

Эта новая, уверенная в себе Шеннон Клиэри боится духов? Уговаривая себя не откладывать в долгий ящик и тотчас отправиться в путешествие без очаровательного защитника к наводящему ужас месту, заночевать там, победить свой страх, она знала, что не сможет найти дорогу в кромешной темноте, опустившейся на лес.

– Значит, завтра ты пойдешь одна и встретишься лицом к лицу со своим «духом». Эту ночь ты проведешь здесь, рядом с отцом… Разожжешь костер, съешь кусочек торта и подумаешь о будущем.

Головная боль прошла, и, собирая ветки и листья для костра, она чувствовала себя родившейся заново, почти такой же, как четырнадцать лет назад. Сложив сухие ветки шалашиком, как учил юный бойскаут Филипп, Шеннон поискала в сумке спички. Спичка вспыхнула сразу, Шеннон оцепенела от охватившего ее странного ощущения, от которого волосы на голове поднялись дыбом. Воздух вокруг нее словно уплотнялся от нарастающей ярости. Казалось, сама земля кричала от боли и гнева, хотя стояла мертвая тишина… Шеннон оглохла… и ослепла… Потом почувствовала, как на нее навалились, давя и дробя, невидимки, вглядывающиеся в нее пытливыми, пронзительными глазами. Воздух стал густым и влажным… Стало трудно, почти невозможно дышать, двигаться, думать. Жизнь вытекала из нее по капле, и сама она становилась такой же бестелесной, невидимой, как эта безымянная безликая масса.

Удивляясь и ужасаясь, она словно раскачивалась в воздухе… И вдруг свет померк у нее в глазах, и ее поглотила тьма.

* * *

Шеннон очнулась и почувствовала тупую пульсирующую боль в виске, прижатом к влажной, пахнущей плесенью земле. Воздух и земля были холодными, но по телу разливалось приятное тепло. Она осторожно потянулась, все еще не уверенная – жива ли она в общепринятом смысле слова.

Те, безликие, исчезли, рассеялись, как туман, но даже с закрытыми глазами Шеннон чувствовала, что она не одна, что кто-то молча стоит рядом, внимательно разглядывая ее. Собрав все свое мужество, она заставила себя открыть глаза и вернуться к жизни.

Было светло, и Шеннон увидела перед собой три пары ног. В висках застучало еще сильнее, стоило лишь подумать, что надо поднять глаза и посмотреть на людей. С трудом ее взгляд скользнул по обутым в мокасины и обтянутым штанами из оленьей кожи ногам вверх, к лицам стоящих над нею в молчании незнакомцев.

Неприятное ощущение! У нее, наверное, галлюцинации… Если не смотреть на привидения, их и не будет. Но Шеннон, как завороженная, уставилась на них. «Не смотри», – сказала она себе. Если смотреть пристально, всегда появляются видения и миражи. Но какая-то невидимая сила заставляла ее, не отводя взгляда, смотреть на незнакомцев, панически боясь прочитать в их глазах свой смертный приговор.

Однако ни глаза, ни губы, ни поведение темноглазых мужчин ничего не говорили ей. Напротив, Шеннон чувствовала, что ее глаза выдают замешательство, ее распростертое на земле тело беззащитно; и ее голос, когда она заговорит, будет дрожать и выдаст ее.

Незнакомцы бесстрастно смотрели на Шеннон. Несомненно, они смотрели на нее и раньше, когда она была без сознания. Если бы они хотели помочь пострадавшей женщине, разве не попытались бы привести ее в чувство? Если бы они хотели воспользоваться беззащитной беспомощной женщиной, разве бы медлили? Наверное, в ней или, скорее, в ее внешности, есть что-то необычное, настораживающее, что заставляет их держаться на расстоянии.

Шеннон приказала себе молчать. Эти парни вряд ли говорят по-английски. Посмотри на них внимательно. Ты знаешь, кто они… но не хочешь признаться в этом.

Саскуэханноки! Ей отчаянно захотелось, чтобы на их месте оказались образованные индейцы-сенека из XX века, вроде автора «Девственного леса», кто с нескрываемой горечью написал правду об индейцах. «Но люди, одетые в кожаные штаны и куртки с бахромой – саскуэханноки», – с уверенностью подумала Шеннон.