Засуха - [88]

В Угольной Лёнька нашёл Серёгу у костра. Тот опять жарил мясо, прутиком шевелил уголья.

– Беда, Серёжа! – вместо приветствия крикнул Лёнька.

– Какая беда?

– Кузьмин приедет в деревню!

Лёнька полагал, что сейчас Егоров вскочит, засуетится, подтягивая штаны, но Серёга взял его руку, прижал к голове, зло сказал:

– Пощупай – не горячая!

– Да ты что, в самом деле? – крикнул Лёнька. – У Кузьмина нюх собачий, он нас быстро найдёт.

– Никогда не знал, Глухов, что ты такой трус.

Егоров говорил с паузами, словно выматывал Лёньку, гасил его возбуждение. Странно, но это подействовало на Лёньку успокаивающе, а когда они закопали мясо в колодец и сверху прикрыли свежеразрытое место дерниной, Глухову показалось, что вместе с мясом погребены страх и ужас, которые его охватили. Он улыбнулся открыто, без прежней жёсткости, Серёге, и тот, пронзив его цепким взглядом, сказал:

– Никогда не надо суетиться, дурень! Знаешь, анекдот есть такой? Называется «Не суетись под клиентом»? Не знаешь. Ладно, потом расскажу. А сейчас слушай меня внимательно. Расходимся по домам, а завтра в ФЗО пойдём. Погулеванили – и хватит пока. Будет время – ещё попразднуем. Понял, чудик? И без чудачества, а то вот она, дура, может и дырку в башке сделать.

И Серёга вытащил чёрный наган из кармана, спрятал за пазуху.

Когда возвращался Лёнька в Парамзино, он не узнавал себя. Как от радости, кружилась голова, ликовала душа… Мало, ох, мало надо человеку… Ещё несколько минут в душе царили осенняя слякоть и мерзость, мрак и темень, а сейчас в ярком свете качалась и пела земля.

* * *

Конюшня в Парамзине саманная, с соломенной крышей – что деревенский клуб. Любая самая незаметная новость обсуждается здесь с пристрастием и детальным разбором. Ещё вчера тут с жаром говорили о том, что в деревне появились воры, раз у Силиной украли ягнёнка, завелись худые люди, и надо двери на замки закрывать, а сегодня новое известие – Андрюха Глухов женихаться начал с Ольгой.

– Никак Андрюше свежатинки захотелось! – Илюха Минай оголил свои прокуренные губы, глядел на Глухова с холодной, ехидной улыбкой, когда тот появился на конюшне.

– Да он по старым бабам пошёл, какая уж тут свежатина, – ухмыльнулся Боровков. – Старые, говорят, слаще!

– Вы помолчать можете? – спросил Андрей.

– А чего же молчать, Андрюша? – опять поддел Боровков.

– Ты сам осмотрительность потерял… Нет, чтоб потихоньку, как порядочные козлы поступают, попозже придти да пораньше смыться, а ты в открытую, у всей деревни на виду шастаешь как мартовский кот…

– А если таиться не надо? – Андрей чувствовал, что в нём закипает кровь, плотно стискиваются губы. Он сверкнул глазами, подошёл к Боровкову.

– Уж не хочешь ли ты сказать, Глухов, – проговорил Боровков, – что женишься на Силиной? Неужели холостяцкую жизнь на вдову променяешь? Она, Силина, небось всех районных начальников обслуживала…

Подкатывала злая волна к горлу, ещё мгновенье – и плюнет он этим горячим сгустком в рожу Боровкова. Словно удар в поддых нанёс тот, и от этого удара стала бесцветной трава около конюшни, серо-пепельным – небо, поблекла радость, вошедшая в него сегодня ночью.

– А ты в ногах стоял? – зло спросил Андрей.

– Что ты, Андрюша? – ласково прохрипел Боровков. – Не я один так говорю. Да моё какое дело, хоть на нашем колхозном бугае женись или на Настёне Панфёрычевой. Тем более, говорят, она уже с походом, понесла от этого Мрыхина.

Андрей запряг конные грабли, поехал в поле. Но не унималось сердце в груди, взгляд стал пустым и невидящим. Как гвозди вошли в тело слова Боровкова, издёвка про шашни Ольги. А может и правда, кружится с каким-нибудь по старой памяти, ведь она несколько лет председателем работала? Разве упустят районные чины такой сладкий кулич, оттолкнут от себя? Сколько их таких, горячих да ласковых, к рукам прибрали.

Невольно в памяти возникла Ресма, короткая фронтовая любовь. Как это возникло у них там, в опустошённой финской деревне за Выборгом? Разве он думал когда-нибудь о любви в кромешном аду? Но Ресма сама пришла к нему на сеновал, обдала жаром, и покатилась жизнь в безмятежную даль.

Ресма говорила ему на ломаном русском языке, что женщина сама выбирает своего избранного. Только глупым мужикам кажется, что они влюбляются, страдают, мучаются, добиваются победы, радуются успехам у женщин. А на самом деле – это чистой воды муть. Накидывает женщина аркан на мужика – и баста, попалась птичка в клетку, больше не вынырнешь, не затрепещешь крылышками, не взлетишь, распарывая тугой воздух. Вроде и цель достигнута, женщина – твоя, а свободы нет.

Может быть, и Ольга так его подловила, как доверчивого комара прихлопнула ладошкой?

Но словно другой человек возник в Андрее и заговорил резко, в упор, как пистолет навёл – а кто ты такой, чтоб других осуждать, подозрениями мучить? Ты что, прокурор, судья, святой пророк на земле? Разве тебе подвластны человеческие судьбы, порывы их души, сомнения и колебания? Может быть, и на тебя засуха подействовала, засушила рассудок, не может рассмотреть любовь?

Говорят, любовь и предательство рядом живут. Вот у него только вызрела, налилась вишневым соком любовь, а он уже дрогнул, попятился назад, как панически напуганный солдат. Как могла возникнуть в нём эта постыдная слабость?