Застава - [77]

— Хорошая у тебя смерть, Вицу…

По сравнению с бессмысленной смертью или с попусту истраченной жизнью, его теперешняя кончина, столь близкая и неизбежная, казалась ему выражением самой жизни и к тому же жизни кипучей, с оживленными улицами и многими, многими людьми, с солнцем, веселыми песнями и огнями бала.

Убеждение в том, что он умирает не бессмысленно, что он был коммунистом и раздобыл оружие, что люди любили его, породило в его душе такое же ощущение свободы и радости, как если бы его известили о том, что его больше не расстреляют.

Дверь одиночки открылась.

Он вышел на улицу.

Вскочил на ходу в трамвай. Любопытно было посмотреть, что скажет Рэдица и Цуцуляска, увидя, что он открывает дверь… Еще, пожалуй, не поверят, подумают, что им это примерещилось…

*

Небо было синее-синее…

Расстрел коммуниста Вицу прошел точно так, как он представлял себе за несколько часов до этого.

ГЛАВА XXIV

Цуцуляска взгромоздилась на забор — посмотреть, вернулась ли соседка с рынка. Добрица чистила горох. Бросала горошины в таз и забавлялась, слыша, как они стучат. Подле нее, в корытце, спокойно лежала маленькая Нелуца.

— Коана Добрица!

Добрица прервала свое занятие, чтобы покачать Нелуцу, не слыша зова соседки.

Цуцуляска снова позвала ее, на этот раз потише. Она была рада, что женщина не услышала ее с первого раза, и надеялась, что не услышит и теперь.

— Коана Добрица!

Цуцуляска крикнула громче, чем ей бы хотелось. Когда Добрица подняла глаза и увидела ее на заборе, Цуцуляска испугалась так, будто она пряталась от Добрицы, а та ее теперь нашла. Она уже жалела, что окликнула Добрицу.

— Ах это ты, ты… — рассмеялась Добрица.

— Да, это я, — призналась женщина, как человек, отдающий себе отчет, что больше прятаться нет смысла. — Это я… Ты что делаешь?

— Не видишь? Горох чищу… А ты на рынке не была? Съездила бы на Ронд… Там дешевле всего.

— Не была… У меня со вчерашнего дня еда осталась… Я больше не готовлю каждый день, — с гордостью ответила Цуцуляска. — Мелкий горошек-то… — довольно констатировала Цуцуляска, раскрывая стручок. Горох ей не нравился, но она восхищалась, чтобы доставить удовольствие Добрице. Подкинув горошинки на ладони, она бросила их в таз.

— Вот и горох скоро перезреет… — уныло сказала Добрица, найдя перезревший стручок и показывая его Цуцуляске.

Та в свою очередь посмотрела на стручок и согласилась с Добрицей.

— Не беда, уже арбузы вышли…

— Горох был дешевый… И сытный… еще день, другой — и не будет его.

— Арбузы вышли… — еще раз повторила Цуцуляска, чтобы утешить ее.

— Да что мне с арбузов, — пренебрежительно сказала Добрица. — Из арбузов похлебку не сваришь. Горох сам по себе еда, а арбуз только так, на сладкое… Право не знаю, что мы зимой есть будем, если еще война не кончится. Видала, почем лук?

— Я на рынке не была…

— А я была, — испуганно сказала женщина. — Была и видела, сколько запрашивают за пучок лука… Не знаю, что зимой есть будем.

— Мир заключат, — шепотом проговорила Цуцуляска, стыдясь, что сообщает это именно Добрице.

— А правда, что заключат? — каким-то злым голосом спросила Добрица.

— Так люди говорят. Опостылела она всем, война эта…

— А если заключат мир, мужики вернутся с фронта? — спросила Добрица все тем же голосом, полным горечи и злобы.

— Распустят их по домам… — шепотом ответила Цуцуляска, как бы желая сказать Добрице, что это не великое дело.

— А мертвых не распустят, — сказала Добрица и разрыдалась. — Мертвые в земле гниют… Что, разве не так, Цуцуляска?

Соседка призадумалась. Судя по выражению ее лица, можно было подумать, что она сомневается в том, что мертвые гниют в земле. Казалось, она размышляет, задает какие-то вопросы, с кем-то советуется.

Она не могла поверить, что мертвые гниют в земле. Это слишком огорчило бы Добрицу. А Добрица была порядочная женщина, дала ей взаймы мерку кукурузной муки, разрешала брать воду из ее колодца и ничего взамен не просила.

Гудок «Базальта» возвестил о конце утренней смены.

— Мой-то с работы домой не вернется… — констатировала женщина и снова заплакала.

— Не плачь, другие услышат, — сказала Цуцуляска, видя, что как раз тогда проходили по улице мадам Вестемяну и Амброзел. — А не можешь не плакать — иди в дом…

— Муж коаны Мариоары вернется, — озлобленно заметила женщина, как бы не слыша упрека соседки. Казалось, она говорит не с Цуцуляской, а сама с собой. — Вот как прогудит «Базальт» к четырем, он сейчас же и появляется. И портнихин, Ветуцын, возвращается, — продолжала Добрица, досадуя на всех женщин, у которых мужья были живы. — Я его всегда вижу, как он с судками в руках домой идет. Скинет рубаху, а она несет ему воды помыться… Грязный ведь он после работы. И Вестемяну возвращается…

— Ну, чего ты про этого вспомнила? Этот возвращается из налогового управления, — презрительно ответила Цуцуляска, как бы не признавая по этой причине, что господин Вестемяну на самом деле возвращается домой.

— Муж коаны Веты тоже возвращается, хотя она уже и пожилая женщина… Как только прогудит «Базальт» — к четырем, он сейчас же домой… Как это он так быстро приходит? — сердилась Добрица. Все больше и больше ожесточаясь, она мучительно старалась представить себе, что делают все эти мужья, чтобы так быстро вернуться домой. Того и гляди, трамваем едут? Не зайдут пропустить стаканчик, не опаздывают, а прямо домой идут, — продолжала Добрица тем же озлобленным голосом. В этой поспешности, с которой мужчины возвращались домой, она усматривала как бы издевательство над собой, молодой вдовой с грудным ребенком на руках.