Застава - [78]

Она посмотрела на Цуцуляску и вдруг остолбенела, сделав новое открытие. Казалось, соседка смертельно обидела ее чем-то, в чем она лишь теперь отдавала себе отчет.

— И твой тоже с работы домой возвращается.

Цуцуляска вздрогнула, как от пощечины. Попыталась защититься.

— Да как мой-то возвращается… Какие вензеля ногами выписывает.

Но пренебрежение, с которым Цуцуляска говорила о возвращении мужа домой, не только не умиротворило, а напротив еще больше ожесточило Добрицу.

— Возвращается, — с упором на каждый слог сказала она, давая понять соседке, что все ее попытки скрыть истину обречены на провал. — Возвращается… Ты что думаешь, я слепая, не вижу? Ушей не имею, чтобы слышать? Не вижу, когда он хмельным домой возвращается? Не слышу, как трясет калитку и кричит: «Цуцуляска, а ну, Цуцуляска, отвори, а не то убью… Ах ты, чертова баба, тудыть тебя… Отвори, а не то искалечу…»

— Пьет, как свинья… Пьет и Сонсонел и другие люди, но только у себя дома, вместе с женами, а он в кабаке напивается…

— И пусть себе напивается, — выступила в его защиту Добрица. — Раз он мужчина, так и должен пить… А ты его не черни, потому как он твой законный муж. Мало ли что в семье случается… другие и дерутся и мирятся. Будто мой меня не бивал?! — с тоской и гордостью вспомнила Добрица. — Много я от него побоев приняла, — все так же печально и так же гордо добавила она.

И невольно улыбнулась воспоминаниям.

— Помню, было дело на масленице… Не знаю уж, что я ему такое сказала, что не так сделала или что ему почудилось… Может, щи пересолила… Здорово он тогда меня поколотил. Я тогда, Цуцуляска, вся в синяках была… Дня три в постели провалялась, целую неделю из дому не выходила.

Теперь, по истечении времени, когда уже мужа подле нее не было, Добрица с умилением и гордостью вспоминала о принятых от него побоях.

— Тяжелая у него рука была. Как влепит раз, так на месте и останешься. Помнишь, как он прибил Сонсонела?

— На крестинах-то?

— Здорово наклюкался тогда муженек… Как хватит Сонсонела — так и повалил его в канаву, вверх ногами, а шляпа у него в сторону полетела…

Женщина даже развеселилась, вспоминая, как ее муж побил Сонсонела.

— Сонсонел кричал: «На помощь, Вицу, убивают!.. Жена, неси нож! Нож тащи!..»

— Тащи нож… Это он только так… Не по Сонсонелу поножовщина…

— Нелуцу я от него родила… Когда он на десять дней на побывку приезжал, тогда и понесла, — все тем же печальным голосом, в котором слышались нотки гордости, проговорила женщина.

Цуцуляска открыла лицо девочки, полюбовалась, потом снова прикрыла ее и поплевала от сглазу.

— Красотка…

Цуцуляска в сглаз и колдовство больше не верила, как прежде, а поплевала она на Нелуцу только так, чтобы не рассердить Добрицу, которая в дурной глаз верила. Но, делая это в шутку, Добрицы ради, повторяя суеверный жест, который прежде сама она делала с таким убеждением, Цуцуляска испытывала тайную радость.

— Трудно без мужа, ох, как трудно, Цуцуляска! — говорила Добрица, пытаясь преодолеть душевную боль и объяснить соседке, почему она так злобится на мужних жен. — Дом такой пустой… ей-богу… Не пахнет больше ни махоркой, ни водочным перегаром, сподников некому стирать, не с кем выйти погулять. Вот и выношу я табуретку к воротам и сижу одна-одинешенька… Днем еще куда ни шло, то одно сделаешь, то другое, то вот с тобой побеседую и забываюсь… А как настанет ночь, — с ужасом продолжала она, думая, что и сегодня, после захода солнца, опять настанет ночь, — трудно тогда, ой, как трудно!.. Тяжело ночью одной в постели… Все-то ты крутишься, все с боку на бок переворачиваешься… Иной раз заплачет Нелуца, встану, дам ей грудь и опять забываю о своем горе… Но Нелуца девочка спокойная, ночью редко плачет, все больше молчит… Откуда ей-то знать! Она махонькая…

— Ночью труднее, чем днем, — согласилась Цуцуляска.

— Днем-то, конечно… День это день, — свысока заметила Добрица.

Но Цуцуляска должна была идти на работу и не могла больше ждать удобного случая, чтобы сказать соседке то, что хотела ей поведать.

— Добрица, слышь, Добрица… А ты знаешь, чего арестовали дядю Вицу?

Добрица прикрыла рот рукой.

— Молчи ты… Басурман он был, безбожник… Я его никогда в церкви не видала… Хоть бы в день пасхи пошел анафоры взять…

— Не очень-то он был богомольный…

— Не был… И впрямь не был… Мой тоже не очень-то в церковь ходил, но на пасху шел на заутреню взять анафору. На страстной скоромного ни-ни в рот не брал и не пил.

— А чего же его убили? Это ты знаешь? — сурово спросила ее Цуцуляска.

— Соседи говорят, что он большевиком был. В бога не веровал. Отец Думитру сказал мне, что дядя Вицу продался сатане…

— А за что его расстреляли, знаешь? — повышая голос, переспросила Цуцуляска.

— Не знаю и знать не хочу… Чего ты мне голову морочишь?

— За тебя он умер, дура ты этакая, за тебя, — не вытерпела Цуцуляска. — Чтобы не было больше войны, чтобы в стране мир был, чтобы тебе было во что одеваться.

— Да что ты? Как же за такое умереть можно? — взволнованно и удивленно спросила Добрица.

— Помри мой Ромика, — горячилась все больше Цуцуляска, — сгори мой дом, если дядя Вицу не ради этого умер. Пусть у меня в доме все переболеют…