Застава - [7]

— Черт тебя подери, Тринадцатитысячник, тоже ведь придумал!.. И откуда только у тебя такие идеи взялись? «А нельзя бы, дядя Вицу, пойти к королю или к премьер-министру, объяснить им положение…» Это ты, значит, насчет того, чтоб я к Вайде-Воеводе[3] пошел…

— Да я не говорил, чтоб к Вайде-Воеводе, — протестовал Тринадцатитысячник.

— Уж и не знаю, кто тогда был премьером… Это я так только, к примеру, сказал. Иными словами, позвать его, значит, на стакан цуйки да и объяснить положение. Мол: так и так, ваше превосходительство, черт его знает, что это за дела, из рук вон: чтобы мы, то есть рабочие, жили так, как мы живем, а у вас, значит, весь комфорт. Скажите и вы, вы ведь человек пожилой, серьезный: виданное ли это дело, чтобы нас таким манером обдирать? Это так только, к примеру… А потом идти мне к Малаксе[4]…

— Да я и не говорил про Малаксу.

— Это неважно… Малакса или не Малакса… Это я только так, к примеру… «Господин Малакса, на кой черт это вы нас так эксплуатируете? Все равно на тот свет с собой все это не унесете… Будьте и вы человеком порядочным, сохраните для себя строго необходимое, а остальное предоставьте рабочим… Да разве ж вы не видите, что бесчеловечно поступать так, как вы поступаете?» А Малакса, конечно, призадумается и мне в ответ: «А ты, пожалуй, прав, друг Вицу…»

Тринадцатитысячник буквально лопался с досады.

— Чего ты не смеешься, а? — беспокоился дядя Вицу, видя, что Тринадцатитысячник опять недоуменно смотрит на него. — Смейся, брат, смейся, не будь дурнем…

Дядя Вицу на него хмуро поглядывал. Люди нередко сожалеют о том, что отказались от ошибочной мысли, и вспоминают о ней с тоской, как о зазнобе юных лет. А что если и Тринадцатитысячник тоже так думает?

— Чего ты пригорюнился? Тоскуешь по своей же дурости?

— Да не об этом речь, дядя Вицу…

Смеяться ему не хотелось. Конечно, Тринадцатитысячник уже не думал так, как прежде, но в глубине души хранил какое-то странное чувство уважения ко всем ребячествам своей юности, так что смеяться над ними ему было нелегко. В те годы, когда он был еще мальчишкой и только-только поступил подмастерьем на «Базальт», ему казалось вопиющей несправедливостью, что одним живется хорошо, а другим плохо, что высокопоставленные лица — монархи, премьер-министры, президенты республик не понимают положения и не принимают соответствующих мер.

— А ты чего надо мной не смеешься? — кротко предложил ему дядя Вицу. — Думаешь, я на своем веку не делал глупостей?

Тринадцатитысячник молчал.

— Послушай, Тринадцатитысячник, — сказал дядя Вицу сердитым голосом, стараясь, однако, быть понятым своим собеседником. — Не будешь надо мной смеяться — рассержусь… Чего ж ты надо мной не смеешься, ну, скажем, по поводу того, как меня провел Вестемяну с участком для дома, хоть и говорил я, что это редкий случай и что проведу его я?

— Ты было вздумал заделаться домовладельцем, — начал Тринадцатитысячник несмело, робким голосом, чтобы часом не рассердить сверх меры дядю Вицу.

— А ты это поедче, брат, понасмешливее, — поощрял его дядя Вицу.

— Ну куда еще насмешливее? — пожимал плечами Тринадцатитысячник, как человек, от которого требуют усилия превыше сил. — Ты вот говорил, что будешь домовладельцем… Обзаведешься своим домком… чтобы тебя больше Войкица из дому не выгоняла… Говорил, что попросишь Сонсонела налепить для тебя кирпича, — с грехом пополам справился с задачей Тринадцатитысячник, ободряемый взглядами дяди Вицу.

— Во-от, вот так… Правильно, — улыбнулся дядя Вицу, удивленно кивая головой. — Я и с Сонсонелом сговорился насчет кирпича.

— И пару свою выходную спустил… Работал, как скаженный, лишь бы оплатить свой участок.

— Ну и? Дальше что? — смеялся дядя Вицу. — Дальше…

— Будто ты сам не знаешь?.. Оказалось, что дом-то заложен…

— Да, так оно и было… Черт его подери, этого самого мошенника!

Посмеявшись таким образом друг над другом, они чувствовали себя лучше. У дяди Вицу была охота побалакать. Чего парню думать, что только он один глупил в своей жизни?

— Послушай, Тринадцатитысячник, ты парень что надо… дело свое знаешь, неглуп, с характером… Однако есть у тебя и один большой недостаток…

— Большой-таки?

— Пребольшой… Да я это серьезно говорю… Ничего-то ты в разных пустяках не смыслишь…

Тринадцатитысячник широко открыл глаза.

— Да, в пустяках ничего не смыслишь, — продолжал дядя Вицу внятно и раздельно, чтобы Тринадцатитысячник как-нибудь не подумал, что он шутит. — В пустяках, говорю… Да что ты, не знаешь, что такое пустяки? Ну, пустяки, дребедень там всякая, мелочи всякие…

— То есть как это?

— Неужто не знаешь, что такое пустяки? Что красное вино пьют без газированной воды, что не следует смешивать разные вина… что не все женщины святые…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что все они развратницы?

— Не будь дурнем! Одни дураки говорят, что все женщины развратницы…

— Когда любишь, так уж не рассуждаешь…

— Вот здесь это ты, брат, что называется, в самую точку попал… Не рассуждаешь… Говоришь, как человек холостой. А вот и нет, — почти до крика повысил голос дядя Вицу, — рассуждаешь с утра до вечера, все судишь да судишь, — нарочно повторял он, именно потому, что знал: у Тринадцатитысячника совсем иное мнение. — Человек, который любит, должен мозгами ворочать…