Застава - [9]

Поведение Рэдицы огорчало его, так как он догадывался, что и она страдает из-за этого; она не могла не понимать, что все наши слова и поступки в значительной мере обязывают в отношении самого себя. Несколько лет назад на дядю Вицу произвело большое впечатление, когда один их сосед, служащий табачной фабрики, прочитав поэму Эминеску[5] «Вечерняя звезда», внезапно расплакался. Несколько недель спустя, Вицу видел того же служащего, который колотил жену посреди улицы и ругал ее площадной бранью. Вицу ужасно возмутило его поведение. Он чувствовал, что человек, способный так дико избивать свою жену, просто не имеет права плакать под впечатлением таких стихов. «Вот тоже негодяй! А как он плакал… Сердце надрывалось, на него глядючи…» Согласно теории дяди Вицу, служащий, расплакавшийся от волнения после чтения стихов Эминеску, взял на себя большое обязательство: Вицу считал, что после этого он должен стать самым порядочным человеком во всем квартале. Таким образом, он оправдал бы свое волнение и мог бы и в другой раз читать стихи. «Поймаю я его в другой раз, негодяя, если он еще вздумает лить слезы из-за Эминеску… Пусть только попробует…» Но к великому удивлению дяди Вицу, через месяц после того, как этот человек избил свою жену, он снова читал «Вечернюю звезду», а в конце снова расплакался. Дядя Вицу чуть было не раскричался, стараясь не допустить соседа вторично похваляться на людях своей исключительной чуткостью:

— Слушай ты, Ионица… брось ты это, ей-ей брось. Очень тебе надо плакать?! И на кой черт ты плачешь, если потом все равно смертным боем бьешь жену?

*

…Дядя Вицу ждал, чтобы Рэдица хоть чем-нибудь оправдала его предположения, подтвердив, что она действительно питает к Тринадцатитысячнику нежные чувства.

Он все надеялся, что все это произойдет само по себе. Оказывалось, однако, что в этом вся заковыка. Ему хотелось бы, чтобы Рэдица сама пошла к Тринадцатитысячнику, сказала бы ему, что любит его, а потом и он и она пришли бы к дяде Вицу, держась за руки, чтобы он выпил за здоровье детей, а вслед затем задал бы себе вопрос, где им лучше поселиться.

Но именно эти, такие естественные вещи все никак не могли сбыться, все откладывались. «Чего это они не идут ко мне спросить, посоветоваться, где бы им лучше поселиться?»

В конце концов, дядя Вицу потерял терпение. Рэдица и не думала идти к Тринадцатитысячнику и говорить ему, что его любит. В известной мере, права была и девушка: конечно, лучше было бы, чтобы решающий шаг сделал Тринадцатитысячник. Но раз уж он такой человек, так зачем же ей сидеть да ждать у моря погоды?

— Послушай, Рэдица, чего бы тебе не одеться и не пройти к Тринадцатитысячнику, не сказать ему, что ты его любишь? Ну что, скажешь? — предложил ей дядя Вицу, надеясь, что Рэдица так и поступит.

Но Рэдица только стыдливо молчала.

— Думаешь, небо бы на землю свалилось? — с оттенком насмешки в голосе спросил дядя Вицу. — Играетесь вы в кошки-мышки, вот что! Трудное это дело, очень трудное.

Рэдицу оскорбляла робость парня, заставлявшая ее думать, что он не так уж ее любит.

— А он чего сам не идет? Не знает, что ли, где живу? — с досадой отозвалась она.

Дядя Вицу вздрогнул и потупился, будто его неожиданно ударили. Он терпеть не мог, чтобы люди ставили свое самолюбие превыше чувства.

— Так, значит, дочка? Чего он первый не идет? Значит, в этом вопрос: кто первый придет, ты или он? В игрушечки играетесь, а? Привередничаете…

— Если он мне симпатизирует… пусть первый придет.

Дядя Вицу поморщился:

— Симпатизирует… Ну и словечко! Откуда ты его поймала? Ишь ты: симпатизирует…

— Может быть, я его и люблю… — призналась Рэдица.

— Так если любишь, люби себе на здоровье! — крикнул дядя Вицу, раздраженный признанием девушки. — Если любишь, так люби, а не трать времени понапрасну. Чего вы еще, черт вас побери, ждете?

Рэдица смотрела на него, полная недоумения, сконфуженная.

— Хочешь, чтобы еще время прошло? — Еще пуще рассвирепел дядя Вицу. — Отложить на год, чтобы проверить… выдержат ли ваши чувства? Да если у вас сомнения, значит, вы друг друга и не любите! Рэдица, дочка, порадуй-ка и ты отца, — уговаривал ее дядя Вицу с надеждой в голосе. — Оденься, отвори ворота во двор к Тринадцатитысячнику, отзови его в сторонку, возьми под руку и скажи, что люб он тебе… Неужто не можешь, скажи?

Рэдица сидела неподвижно, не говоря ни слова: она уже приняла решение.

— Не можешь, что ли?

— Нет, не могу, папа.

После этого разговора, дядя Вицу решил не вмешиваться больше в дела молодых. «Если они друг друга любят, пускай сами без меня распутываются».

ГЛАВА III

Дядя Вицу любил возвращаться пешком с завода домой, на край Броскэрии. На пути к дому, когда ему случалось встретиться с приятелем, он заворачивал в ту или иную «церковь», опрокинуть рюмочку.

Выйдя из «церкви», он проверял вывески всех торговцев, начиная с улицы Себастьян и до Испиреску. Его развлекали объявления на витринах, философские изречения в связи с жизнью, напитками и торговлей («Выбирайте глазами, покупайте руками»), вывески, на которых красовались коронованные особы верхом на бочке или ангелок, опрокидывающий чарку вина. Бывало, выберет он себе подобное изречение на витрине какой-нибудь лавки и повторяет нараспев в уме, в качестве развлечения по дороге домой. Повторяет благоговейно, как бы с благодарностью уму, придумавшему столь отдохновительную глупость, распевает ее, как колыбельную: