Заслон - [109]

Дрожат в солнечном луче золотые пылинки, плывут, искрятся… Пахнет масляной краской, известью, столярным клеем. Эти запахи необычны и новы, как и эти, окружающие ее со всех сторон, люди.

— Вера Афанасьевна, здравствуйте! Это мой сыночек…

— Ах какой румяный бутуз! Как тебя зовут, детка?

— Шура.

— А фамилия?

— Рудых, — отвечает черноглазый мальчуган.

— Умница. Надеюсь, ты хорошо будешь учиться, Шура Рудых, — говорит учительница и, коснувшись рукой его наголо остриженной головы, проходит дальше.

— Девочка, девочка, давай дружиться, а? Не хочешь? Молчит, дурочка какая-то…

«Ах, зачем я промолчала!» — запоздало спохватилась Рыжая. Вот уже подбежала к другой девочке беленькая толстушка в коротком платьице и ботиночках, которые не жмут. И уже обнялись, шепчутся:

— Не подходи к этой… Она приютская… у них вши!

— А мы в деревне были. Целое лето! Там гусята жж… желтенькие!

— Танечка, детка, вынь пальчик из носика. — Танечка держится за руку матери, у нее сумка, ах какая сумка! — само солнышко в нее, как в зеркало, глядится…

— Гли-ка, ребята, косичка, как морковка красная, а лента зеленая! А лицо-то, лицо, веснушки — во! Не личко, а кукушкино яичко. Смехота!

— Рыжий красного спросил: чем ты голову красил?..

«Это обо мне, — вспыхивает Рыжая, — почему, как морковка? Морковка бывает в супе. Она кружочками… А яйца? Их же на пасху едят. Разве мальчишки этого не знают? Сначала яйца красят: луковой шелухой, зеленым и красным порошком, завертывают в цветные лоскутки и кипятят. Потом их натирают постным маслом, чтобы блестели, потом святят в церкви. После этого яйца можно есть. Они очень вкусные. Но что это значит: „Кукушкино яичко“? И зачем меня толкнул этот мальчишка?» — Новый мир, при всей своей занимательности, становился враждебным, и у Рыжей, как у загнанного зверька, один за другим возникали планы самозащиты.

Громкий голос учительницы возвестил:

— Дети, становитесь попарно. Сейчас мы пойдем в церковь и помолимся боженьке, чтобы он помог нам учиться.

Рыжая идет в паре с Танечкой. Церковь здесь же, во дворе. Она голубенькая, как школьная тетрадка. Сад густой и еще, несмотря на осень, тенистый, подступает к церковным стенам. В окна, забранные решетками, заглядывают маленькие желтые груши и красные ранетки.

— Решетки — это затем, чтобы богомольцы груши не крали? — спрашивает Танечка, доверчиво глядя в глаза новой подруги своими васильковыми глазами.

— Угу, — отвечает Рыжая, внутренне теплея от ласкового голоса и взгляда. И вдруг неожиданно для себя начинает горячо и убежденно шептать: — Если бы не решетки, богомольцы все бы потаскали. Раз — и в карман, раз — и в карман!

Потребность в общении так велика, что она ничуть не раскаивается в том, что сказала неправду.

Танечка звонко хохочет. Мать наклоняется к ней и что-то говорит вполголоса. Покосившись на приютскую, она увлекает дочку в сторону. Невнятно, себе под нос, причитает о чем-то седенький батюшка. Оглушительно рявкает гривастый дьякон. Все торопливо крестятся. Мальчишка в синей рубашке запускает руку в карман и гремит бабками. Батюшка устало и небрежно помахивает кадилом.

Каждый день она видит, как кадят богу росным ладаном. Каждый день с тех самых пор, как она себя помнит, наблюдает за тем, как синий дым поднимается высоко-высоко, к самому богу Саваофу, сидящему на потолке. Бог Саваоф — старенький и добрый… если его не рассердить. Ведь выгнал же он из рая Адама и Еву, когда они перестали его слушаться и съели яблоко — большую ранетку, — подаренную змеем… Бог вездесущ. Бог всемогущ: он сотворил мир за шесть дней и создал человека по образу и подобию своему. «Значит, и у него были веснушки, — делает она странное открытие и тут же спохватывается: — нет, это так некрасиво!» Бог слепил первого человека — Адама из глины и вдунул в него живую душу: А человечицу — Еву бог сделал из Адамова ребра. Но почему он делал Еву из ребра, может, у него не хватило глины? Все это выше ее понимания, и, морща лоб, она начинает сердиться: «Ах, какое мне дело до них, когда я не знаю, кто создал меня. И никто не знает. Я подкинутая…» Скорбно, по-монашески, Рыжая поджимает губы, но тут же расцветает в улыбке: «Помолюсь доброму боженьке, и он даст мне все, что я захочу. Господи, господи, сегодня я начну учиться, я хочу…» Кто-то больно дернул за косу. Это, наверное, мальчишка с бабками в кармане. «Не оглянусь. Назло не оглянусь! Вот сейчас ему будет».

— Господи, господи, тебе сверху виднее. Стукни его, добрый боженька, по башке! — громко шепчет она со страстной верой в торжество справедливости. Опять дернул. Тогда наступает время упреков тому, кому только что возносилась молитва:

— Тебе, наверное, смешно? Еще бы не смешно: тебе ведь не больно, — разъясняет она богу Саваофу. — Ну, скажи, зачем этот мальчишка трогает мое плечо? Вот обернусь и покажу ему язык. Господи! Да это ж учительница!

— Не смотри, девочка, в потолок, — шепчет учительница, — закрой рот, а то ворона влетит. Встань на колени и поклонись боженьке в землю.

Первоклассница с готовностью выполняет все, что ей приказано. Но служба уже закончилась, и все потянулись к алтарю. Батюшка мажет по лбу мягкой кисточкой, тычет в губы холодный крест и теплую руку. Лоб стягивает от клейкого миро. Все…