Защитник Седов - [8]
Не могу сказать, чтобы это новое назначение меня обрадовало: легче все-таки отвечать за себя одного. Но делать было нечего. Я покорно взял список агитаторов, включенных в мою бригаду, и пустился на поиски своих будущих соратников. Найти их было несложно: институт у нас был маленький, все мы хорошо знали друг друга — и по фамилиям, и в лицо. Но одна фамилия из шести, оказавшихся в полученном мною списке, была совершенно мне незнакома: Зверев… Среди студентов института никакого Зверева не было, это я знал точно. Кто же он, этот Зверев? И как мне его найти?
Но искать таинственного Зверева мне не пришлось: он сам нашел меня.
Это был полный, очень респектабельный человек с толстым кожаным портфелем. Впечатление респектабельности еще более подчеркивали очки в тонкой золотой оправе. Очки были не студенческие, а скорее профессорские. Даже не у каждого из наших профессоров на носу красовались такие ультрамодные, элегантные очки.
Но в конце концов бог с ними, с очками. Больше всего, даже больше, чем очки, меня поразило в Звереве то, что он показался мне человеком (разумеется, по тогдашним моим понятиям) весьма солидного возраста. На вид ему можно было дать лет тридцать пять, а то и все сорок.
Впоследствии выяснилось, что мы почти сверстники: он был всего лишь на год старше меня. Выглядел же он «пожилым», как я теперь понимаю, по той простой причине, что все мы, студенты, независимо от возраста каждого, только мечтали о том, чтобы стать литераторами-профессионалами, а он уже давно был им.
Как бы то ни было, оказалось, что моему новому знакомцу всего-навсего 23 года. Что он, как и я, комсомолец. Нет, не «новенький», не студент нашего института и даже не стремящийся в него поступить. Просто он попросил в райкоме, чтобы его поставили к нам на комсомольский учет, хотя живет он довольно далеко от Тверского бульвара, где-то у черта на куличках, добираться до центра приходится часа полтора.
— Зачем же вы?.. — начал я.
— А мне интересно. Соскучился по литературной среде, — угадал он мой вопрос.
— Ну да, — посочувствовал я. — А тут наши ребята вас заграбастали и сразу — в агитаторы!
— Да нет, что вы! — удивился он. — Никто мною даже и не интересовался. Это я сам напросился.
«Ну и чудак! — подумал я. — Надо же! Сам напросился. Мог бы себе преспокойненько приходить раз в месяц, платить членские взносы, и никто бы о нем даже и не вспомнил… Ну, ничего! Пусть теперь побегает! При такой-то комплекции — скоро взвоет».
Но прошел день, другой, третий… Зверев не взвыл. Похоже было даже, что работа агитатора ему нравится. Во всяком случае, на полной добродушной его физиономии неизменно сияла радостная, довольная улыбка.
Высокая должность бригадира не избавляла меня от необходимости и самому тоже ходить по квартирам в паре с кем-нибудь из «подчиненных». И однажды я отправился в такой обход вдвоем со Зверевым. Всю дорогу мы болтали без умолку, понимая друг друга с полуслова. Немудрено: у нас было много общего. Возраст, интересы, пробуждающееся понимание окружающей нас реальности, одни и те же любимые книги. В те времена откровенничать с малознакомыми людьми, да еще на политические темы, было не очень-то принято. Но мы были молоды, беспечны. А кроме того, по двум-трем словно бы невзначай брошенным фразам сразу поняли, что на многое глядим одинаково. И вот, не удержавшись, я спросил его:
— Слушай! Какого черта ты напросился на эту дурацкую работу? Неужели тебе это и в самом деле интересно?
— Еще как! — ответил он. И я сразу поверил, что не врет. Что вся эта, как мы тогда говорили, муть действительно ему интересна. Интересна по-настоящему. Я тогда не подозревал, что вскоре это унылое и, как мне представлялось, совершенно бессмысленное хождение по квартирам станет интересным и мне тоже.
Но тут надо сказать несколько слов об одной важной особенности тогдашних предвыборных кампаний.
Как я уже говорил, главная задача агитатора заключалась в том, чтобы во что бы то ни стало, хоть кровь из носу, проголосовали все его избиратели. Каждый уклонившийся от голосования — это было ЧП, которое долго потом обсуждалось, мусолилось на всевозможных собраниях и ставилось агитатору в вину.
В связи с этим избиратели начинали ощущать себя людьми важными, влиятельными, они вдруг осознавали, что от них, от того, как они поступят, зависит чья-то судьба. Забитый и напрочь забытый государством обыватель в дни, предшествующие выборам, и особенно в самый день выборов начинал вдруг чувствовать себя хозяином положения. В лице агитатора само государство, вечно что-то от него требовавшее, что-то ему приказывавшее, обращалось к нему с просьбой. Льстило, о чем-то его умоляло, даже подлизывалось к нему. Человек, привыкший сознавать, что он весь, со всеми потрохами зависит от государства, на короткое время обретал другое сознание. Он чувствовал, что роли переменились. У него возникала иллюзия, что вот сейчас, пусть ненадолго, пока не пройдет день выборов, государство нуждается в нем и даже от него зависит.
В распоряжении обывателя вдруг оказывалось мощное оружие против всевластного государства. Оружием этим были слова: «Не пойду голосовать!» И вот тут-то и открывались совершенно поразительные коллизии, ситуации,
