Защитник 80-го уровня - [41]

Сорокин сначала дал автографы, затем – скупые показания, разъяснив, что художественные образы создаются воображением, а не рациональным мышлением и не могут проверяться юридическими нормами.

У входа в здание управления поджидала пресса. Сорокин от встречи с журналистами уклонился, доверив комментарий мне. Я же, напротив, не мог отказать себе в удовольствии потоптаться на запрещенном провластной молодью вздоре. Переименовал «Идущих вместе» в «Бредущих гуртом». Указал на предположительный вред, который приписывают порнографии сторонники ее уголовного преследования: визуальный показ откровенных постельных сцен или их описание способно так сильно возбудить мужчину, что он готов тут же любым путем удовлетворить свое желание. Но на какие сексуальные подвиги – притворно патетически вопрошал я – способна позвать словесная картина совокупления Сталина и Хрущева? Скорее, напротив, может породить стойкое отвращение к половым контактам.

В общем, от души поизгалялся. А об убойном правовом аргументе умолчал. И оказалось – правильно. Следствие назначило искусствоведческую экспертизу. Она дала заключение, что «все откровенные описания сексуальных сцен и естественных отправлений обусловлены логикой повествования и имеют безусловно художественный характер». Обвинение, таким образом, было опровергнуто по существу.

К месту вспомнил

На процессе Джизакского хлопкопромышленного объединения, о котором я уже писал, допрашивался в качестве свидетеля некто С. – работник отдаленного сельского заготовительного пункта. Выяснилось: во-первых, он вообще не владеет русским языком, во-вторых, решительно забыл свои показания на предварительном следствии. Огласили протокол его допроса; в нем С. изобличил моего подзащитного, директора хлопкозавода X., в приписках и должностных злоупотреблениях. Протокол составлен на русском языке, которого С. не понимает. Нарушение грубейшее. Спрашиваю: почему допрашивался без переводчика, как общались с московским следователем? С. отвечает, что следователь немножко знал узбекский язык, кроме того, помогали жесты. Смех да и только! Но свидетель стоит на своем – показания полностью подтверждаю, следователь объяснял значение слов, так что не путайте меня, товарищ адвокат.

Судья, член Верховного суда РСФСР, с интересом наблюдает за нашей пикировкой. И, зная обвинительный настрой родимого правосудия, тем более по громким резонансным делам, я с полным основанием допускаю, что очевидным процессуальным нарушением суд способен пренебречь и сослаться в приговоре на показания С. как обвинительное доказательство.

Приходит идея. В бланке протокола допроса свидетеля есть строка: «Об уголовной ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний по статье такой-то УК РФ (тогда РСФСР) предупрежден», за которой следует подпись допрашиваемого. Присутствовал этот атрибут и в протоколе допроса С.

Прошу переводчика задать С. вопрос, что такое «ука», – так и произнести, не расшифровывая аббревиатуру.

Лицо С. расплывается.

Переводчик: «С. сказал, что «ука» – это братишка». Прошу переводчика спросить, а что такое «статья ука».

Переводчик: «С. не знает, что такое «статья ука», но «ука» – это точно братишка».

Смотрю на судью. Глаз не отвел, во взгляде одобрение. Все-таки в Верховный суд попадали, как правило, умные и образованные юристы. Эпизод, основанный на показаниях С., из обвинения ушел.

Разгадка проста: три года жил в Узбекистане, вспомнил, что «ука» по-узбекски – «братишка». Коллеги – товарищи по защите потом здорово смеялись.

Форма доказательства имеет значение

Об этой находке пишу с особым удовольствием, ибо принадлежит она моей жене.

В 1985 г. адвокат Лариса Львова защищала в Ленинградском городском суде профессора-искусствоведа Альфреда Мартиновича Мирека от обвинения в особо крупном хищении путем мошенничества. Дело, мягко говоря, было весьма необычным.

Мирек – ведущий специалист в области ручной гармоники – за долгие годы собрал уникальную коллекцию баянов и аккордеонов. Его несколько лет обхаживал Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК), уговаривая продать коллекцию, но Мирек отказывался – истинному коллекционеру тяжело расставаться с тем, что составляет главный смысл жизни. Но тут в ребро 64-летнего мужчины вселился бес – пришла взаимная любовь к женщине, намного моложе. Надо было строить новую семью, и Мирек решил расстаться со своим детищем. Но как определить цену единственному в своем роде, не имеющему аналогов предмету? Сначала определили 40 тыс. руб. Но затем институт сообщил, что Министерство культуры СССР готово выделить только 25 тыс. Мирек махнул рукой: деньги нужны были до зарезу. На том и порешили: за определенную начальством сумму коллекция перекочевала в музей института.

А дальше история неожиданно приобрела криминальный окрас. В «органы» поступили анонимки: государственные средства выплачены неизвестно за что, здесь явно преступный сговор. Почва для наветов была как нельзя более благоприятная – 1984 г., в разгаре запущенная Андроповым кампания борьбы с коррупцией. И тут такое счастье привалило – воровство в среде художественной интеллигенции. Мощный стимул для карьерного роста прокурорских работников. Возбудили дело. Создали экспертную комиссию – она оценила коллекцию в 6 тыс. Слепили обвинительную конструкцию. Миреку предъявили мошенничество и посадили – как оказалось, почти на год. А пятерых членов закупочной комиссии – докторов и кандидатов искусствоведения ЛГИТМиК и Ленинградской консерватории – привлекли за халатность. Четверо, насмерть перепуганные, согласились на прекращение дела по амнистии. Не спасовал только председатель комиссии – профессор, заведующий кафедрой Ленинградской консерватории Валерий Васильевич Смирнов, по причине чего находился на скамье подсудимых вместе с Миреком.