Защитник 80-го уровня - [39]

И вот рождается такая обращенная к суду конструкция, честно скажу, не лишенная изобретательности:

– Слуга Раневской Яшка охарактеризован в рецензии как хам, негодяй, лизоблюд. И называя истицу его внучкой, ответчик тем самым переносит на нее эти скверные качества. Опорочение налицо.

Суд требование удовлетворяет и пишет в своем решении: «Признать, что высказывание «Яшкина внучка» оскорбляет истицу и является ложным. Опубликовать в журнале «Огонек» опровержение не соответствующих действительности сведений».

Изучив материалы дела, я сказал потрясенному своим походом в суд Минкину:

– Вот видите: у вас в статье театр, а у нас в суде свой театр.

И являться туда надо с адвокатом.

Сел писать жалобу в Мосгорсуд. Конечно, отметил, что перед нами не сведения, которые могут проверяться на истинность-ложность, а метафора, выражающая оценку автором поведения истицы. Подпустил иронии: «Как констатация факта решение суда, разумеется, неколебимо, ибо живой человек не может быть близким родственником литературного персонажа».

Но такая аргументация могла сама по себе на отмену решения и не сработать. Четко разграничивать фактологические и оценочные суждения наши суды стали только в 2005 г. После постановлений Европейского суда и разъяснений на сей счет Пленума Верховного суда РФ. А ранее практика складывалась весьма противоречиво.

Главным был другой кассационный довод. Напомню: 1990 г. – хоть и агонизирующий, но все еще коммуно-советский режим. Советская власть косо смотрела на частную жизнь, все в стране должно было быть под контролем государства. Влезло государство и в разрешение гражданским судом частноправовых споров.

Доказывание в гражданском процессе Гражданский процессуальный кодекс предписывал строить так же, как и по уголовным делам: суд не должен был быть только арбитром в споре между сторонами – истцом и ответчиком, ему следовало самостоятельно искать по делу истину на основе принципа полного, объективного и всестороннего исследования всех материалов дела.

В нарушении этого принципа я в своей жалобе и уличал суд первой инстанции: «В исковом заявлении Яшка и Шариков, а в судебном решении только Яшка, о Шарикове суд забыл. Нарушен важнейший принцип гражданского судопроизводства. Верните в процесс Полиграфа Полиграфовича!»

Московский городской суд со мной соглашается и возвращает дело на новое рассмотрение. Минкин уговорил меня взять его в повторное судебное разбирательство (обычно я в процесс доверителей не беру, толку от них никакого – могут только навредить).

Истица вновь упирала на песье происхождение, ее представитель повторяла перенос Яшкиных качеств на доверительницу. Я говорил о метафорическом высказывании, не подлежащем проверке на соответствие какой-либо действительности, о праве журналиста на собственную оценку непосредственно воспринятого им события. При этом возразил истице: она ошибается, считая себя опороченной, ей вовсе не приписывается собачья родословная, ведь Шариков – не Шарик, он не пес, а человек. Саша взволнованно зашептал мне в ухо:

– Генри Маркович, вы не правы: Шарик – милый, добрый пес, сравнение с ним не может порочить. Плохой не Шарик, а Шариков!

Что могу сказать? Содержание «Собачьего сердца», конечно, говорило о правоте Саши. Но не в «судебном театре». Иск был отклонен.

Суть в доминанте

В 1989–1991 гг. я оказывал юридическую помощь перестроечному «Огоньку». Главным образом представлял журнал по искам к нему различных героев его публикаций о защите чести и достоинства. Один такой иск подал в суд П-ов – советский руководитель областного масштаба, запамятовал, то ли из Курска, то ли из Смоленска. Критический материал о служебных злоупотреблениях фигуранта подкреплялся порочащим фактом его биографии – припиской себе двух лишних лет участия в Великой Отечественной войне. Истец это утверждение оспаривал.

Прочитав исковое заявление, я, естественно, стал выяснять, какими доказательствами подтверждается обвинение. Автор статьи снабдил меня справкой из Новосибирского военкомата, где сообщалось, что П-ов был призван в действующую армию и направлен на фронт в июле 1943 г. Тогда как тот везде указывал, что воевать начал вскоре после начала ВОВ, с октября 1941 г.

На предварительном судебном заседании истец предъявил военный билет Харьковского военкомата с датой призыва 1941 г. и объяснил, что в армии оказался в 17 лет, поскольку для отражения подошедших к Харькову немцев отступившие и сильно поредевшие воинские формирования пополнялись также лицами допризывного возраста. Неутешительный ответ был получен на запрос редакции «Огонька»: Центральный архив Министерства обороны сообщал, что сведениями о составе воинской части за 1941–1943 гг., в которой, как настаивал П-ов, он воевал, не располагает.

Судья сказала мне, что будет основывать решение на военном билете – официальном документе, подлинность которого не опровергнута. Справки Новосибирского военкомата для отклонения иска явно недостаточно, так как личное дело призывника П-ва не сохранилось.

Поскучнелось, конечно, любой проигрыш в суде всегда неприятен. Хотя в данном случае и не трагедия. Удовлетворение иска о защите чести и достоинства влекло в те годы, как и сейчас, обязанность редакции СМИ опубликовать опровержение, а денежную компенсацию морального вреда советское законодательство вообще не предусматривало.