Защита поэзии - [12]

Начнем с первого обвинения. То, что с большей пользой можно было бы провести свое время, - соображение достойное, но оно (как говорят) лишь petere principium {Искать начало (лат.).}, ведь если, как я утверждаю, никакое познание не превосходит то, которое учит и побуждает к добродетели, - а что может учить и побуждать к ней лучше Поэзии? - то вывод очевиден, и чернила с бумагой не могут служить делу более благому. Пусть даже это первое обвинение покажется кому-то правильным, все же из него вовсе не следует вывод (мне кажется), что хорошее - это не хорошее, потому что есть нечто лучшее. Правда, я и теперь полностью отрицаю, что на земле когда-либо появлялась более полезная наука.

На второе обвинение, будто бы поэты - главные лжецы, я отвечу необычно. Я думаю, что из всех сочинителей, живущих под солнцем, поэт, хочет он этого или нет, лжет менее прочих, потому что, будучи поэтом, он едва ли может быть лжецом. Не избегнут лжи астроном и кузен его - геометр, когда они примутся определять высоту звезд. А как по-вашему, часто ли лгут врачи, которые прописывают лекарства и усугубляют болезни, посылающие Харону {139} великое множество душ, утонувших в микстурах еще прежде, чем явились к его переправе? Так же относится это и ко всем прочим, которые берут на себя смелость что-то утверждать. Что же касается поэта, то он никогда ничего не утверждает и поэтому никогда не лжет. Если лгать - значит, как я понимаю, объявить ложное истинным, тогда прочие искусства, и особенно история, утверждая множество вещей, вряд ли могут избегнуть лжи в земном туманном познании. Поэт же (как я уже говорил) никогда ничего не утверждает. Поэт никогда не ограничивает ваш разум, стремясь внушить вам веру в то, о чем он пишет. Он не ссылается на другие сочинения, а начинает свой труд с просьбы, обращенной к Музам, - ниспослать ему добрую выдумку, и он воистину прилагает все свои усилия, дабы поведать вам о том, что должно или что не должно быть, а не о том, что есть или чего нет. Поэтому хотя он и рассказывает о событиях неистинных, но, не выдавая их за истинные, он не лжет: разве только мы истолкуем как ложь уже упоминавшуюся речь Натана, обращенную к Давиду; разве какой-нибудь нечестивец осмелится - а никому другому (я думаю) и в голову не придет - сказать, что Эзоп лгал, сочиняя свои сказки о животных, ибо те, кто думают, будто он выдавал их за чистую правду, достойны, чтобы их имена занесли в перечень животных, о которых писал Эзоп. Какой ребенок, придя на представление и увидя слово "Фивы", написанное большими буквами на старой двери, поверит, что перед ним Фивы? Если бы можно было вернуть хулителям их детские годы, чтобы поняли они: в поэзии и люди и события не что иное, как картины того, что должно быть, а совсем не хроника того, что действительно было, - тогда они не стали бы называть ложью аллегорию и метафору. Так и получается, что, ища истину в Истории, не мудрено найти обман, зато Поэзия может стать фундаментом из вымысла для полезного знания.

На это отвечают, что поэты дают имена людям, о которых пишут, чем поддерживают представление о том, будто эти люди действительно существуют, хотя на самом деле их никогда не было, и тем лишь усугубляют обман. Значит ли это, что лжет адвокат, тогда, излагая дело, пользуется именами "Джона Бездомного" и "Джона Здорового"? Ответ найти легко: эти имена призваны лишь оживлять картину, но не творить ее; живописуя людей, нельзя оставлять их безымянными. Наверное, мы не сможем играть в шахматы, если позабудем названия шахматных фигур. Поэтому я думаю, что самым убежденным поборником правды оказался бы тот, кто заявил бы, что мы лжем, величая кусочек дерева почтенным именем слона. Поэту нужны "Кир" или "Эней" только для того, чтобы показать, как должны поступать люди их сословия с такой же судьбой и репутацией.

Третье обвинение заключается в том, что Поэзия будто бы развращает разум человека, приучая его к бесчестию и похоти, - это главное, если не единственное обвинение, имеющее доказательства. Говорят, что Комедии более учат любовным затеям, нежели их осуждают. Говорят, что Лирическая Поэзия насыщена страстными сонетами, Элегическая оплакивает отсутствие возлюбленной и даже в Героическую Поэзию нашел дорогу честолюбивый Купидон. Ах, Любовь, хотел бы я, чтобы ты могла столь же хорошо оберегать себя, как побеждать других. Хотел бы я, чтобы те, к кому ты снисходишь, могли бы или отказаться от тебя, или разумными доводами объяснить, почему они тебя при себе удерживают. Но все же признаем любовь к прекрасному скотским вожделением (хотя сие и непросто, ибо только человек в отличие от зверей владеет даром распознавать прекрасное); признаем, что любимое нами имя Любви достойно всех самых злобных наговоров (хотя даже из моих учителей-философов некоторые немало извели лампового масла, описывая ее совершенства); признаем, говорю я, все, что признают они: будто не только любовь, но и вожделение, и тщеславие, и (коли им того хочется) непристойность заполнили страницы поэтических книг; и тогда, я думаю, когда это будет признано, они увидят, что в их приговоре приличия требуют переставить последние слова в начало: не Поэзия развращает разум человека, но разум человека развращает Поэзию.