Заря над степью - [7]

нужно было отправиться в Маймачен, чтобы там, в управлении китайского чиновника, решить одно спорное дело между монголами и китайской фирмой. Ну, вы знаете, что неправой в этих случаях всегда оказывается монгольская сторона. Наши чиновники боялись китайца, как дети — черта, а тот на них просто плевал. В канцелярии он оставлял кресла только для себя и для амбаня[28], а все остальные велел убрать, и монгольские чиновники, даже те, что повыше его рангом, должны были стоять перед ним навытяжку. Если же наши осмеливались перечить ему, он начинал кричать, топать ногами, стучать кулаком по столу. Ясно, что после этого при одной мысли о поездке в ургинское управление нашим становилось не по себе. Поэтому когда необходимо было туда являться, начинались споры: чья очередь ехать.

Но хочешь не хочешь, а ехать надо. Однажды выпало ехать Сандаку. Он, как вам известно, человек смелый, законы знает назубок и в споре любого одолеет. Узнав, что едет Сандак, люди воспрянули духом: этот сумеет, постоять за свой хошун.

Сандака предупредили, что спорить с китайскими торговцами нелегко, и просили проучить их как следует.

«Ладно, — сказал Сандак. — Вы сами виноваты в том, что китайские торгаши пригнули вас к земле». Затем он подробно расспросил, как китайский чиновник шельмовал и запугивал монголов, и при этом заметил: «Силы не равны. У государства десять тысяч глаз, а у человека всего два, но все же я попробую с ними поспорить».

И вот Сандак отправился в управление китайского чиновника. Сопровождавшие его монголы, набравшись смелости, пошли за ним, чтобы посмотреть, что будет. Войдя в канцелярию, Сандак учтиво, но с достоинством поклонился и изложил свое дело. Китайский чиновник даже не взглянул на него. Тогда Сайдак, ни слова не говоря, подошел к креслу амбаня и уселся в него, поджав под себя ноги. Наших чиновников от такой дерзости холодный пот прошиб. Они прямо окаменели на месте. А у китайца чуть сердце не лопнуло от злости. «Откуда взялся этот дикий монгол? — заорал он. — Ты что, порядков не знаешь? Да как ты смел сесть в кресло амбаня, в которое даже я не сажусь?! И кто тебе, вонючему монголу, вообще разрешил сидеть в моем присутствии?»

Сандак спокойно достал из-за голенища трубку, набил ее табаком и задымил как ни в чем не бывало. Немного погодя он с ехидством проговорил: «От меня не разит за уртон[29] чесноком, как от тебя. Что же касается чинов, то мой чин повыше твоего. Мы служим одному и тому же маньчжурскому императору. И уж если на то пошло, не я, а ты должен кланяться мне и встречать меня с почетом. Я ведаю делами аймака в двести тысяч человек, а у тебя под началом не более двух тысяч огородников и торговцев. Кончится трехлетий срок, и тебе придется вернуться в свою лавочку. А я — потомственный тайджи и до конца своей жизни буду на государственной службе. Да, тебе не дано права сидеть в кресле амбаня — ведь ты всего-навсего китайский торговец. Ты не знаешь маньчжурского языка, а раз так, тебе и не положено здесь сидеть. Я сел в это кресло, полагая, что ты приготовил его для меня, как для старшего».

Китайский чиновник был так взбешен, что в первую минуту не мог выдавить из себя ни слова. Отдышавшись, он стал кричать, что не желает иметь дело с диким, наглым монголом и что подаст на него жалобу амбаню.

«Что ж, жалуйся, если тебе так хочется, — ответил Сандак. — Но я ведь приехал по просьбе твоих же торговцев помочь разобраться в споре. Ну, а раз китайский чиновник не хочет заниматься делами своих торговцев, так я и подавно не буду настаивать на этом. Можно и отложить.

А амбанем ты меня не пугай. Я ведь не огородное чучело, а такой же чиновник, как ты, да еще повыше чином. Я и сам хочу встретиться с амбанем». Сказав это, Сандак вышел, отряхнув рукава дэла в знак презрения. Следом за ним ушли и сопровождавшие его люди, весьма довольные тем, что Сандак осадил китайца. Но китайский чиновник сдержал свое слово и подал жалобу. Амбань вызвал к себе Сандака, но ничего от него не добился. Ведь разговор происходил средь бела дня, при свидетелях, и дело было настолько ясно, что его не удалось запутать даже китайскому чиновнику. Амбань, правда, сообщил о случившемся высшему начальству и запросил, какие меры следует принять, но ему ответили, что сейчас-де время тревожное и вызывать недовольство монголов нежелательно; на том дело и кончилось.

После этого случая китайский чиновник стал тише воды, ниже травы. Теперь, когда приезжал Сандак, он сам выходил ему навстречу и сажал его на почетное место.

— Ну, а с другими монгольскими чиновниками он тоже стал иначе обращаться? — спросил Батбаяр.

— Нет! С ними он по-прежнему высокомерен. Разве что поменьше стал кричать и ругаться. Ну а дело о драке лам с китайскими торговцами замяли. Признали виновными и тех и других. Сначала решили кое-кого из лам, зачинщиков драки, наказать бандзой[30]. Но выполнить это должны были уже монгольские власти. В конце концов сделали так, что будто бы и наказали, а на самом деле… В общем, ламам сказали, чтобы они кричали погромче, а тех, кто должен был их бить, предупредили, чтобы они били только для виду. Так что все кончилось для наших благополучно. А могло быть хуже, могли сильно пострадать. Ну, хватит об этом, — спохватился Соном-дзанги, — теперь я скажу вам, зачем я приехал. В канцелярию нашего хошуна прибыл секретарь торговой фирмы «Тянь И-дэ». Он приехал взыскать с нас долги князя Джамсаранджаба и проценты. Хошунная канцелярия выделила ему юрту, согласно закону, в месяц ему полагается поставлять пятнадцать овец. Вот он и носится уртон за уртоном, должников разыскивает. Этот секретарь и ударил вашего сына, Батбаяр-гуай. Теперь так: по расчетам этого китайца Джамба и ты, Батбаяр, должны уплатить по двадцать пять ланов, а Сурэн-гуай — десять ланов. Эти деньги нужно внести до пятнадцатого числа следующего месяца.