Зарницы над полигоном - [26]

Солдаты и офицеры уже знали точно: намечено — значит будет сделано, надо готовиться, составлять план. Офицеры теперь по выходным дням чаще приходили в подразделение, имея с собой доклад или разработанный план диспута, беседы. Жаль только — Николай Александрович уходит в запас.

Шло время. Подразделение набирало силы и по всем показателям имело шанс выйти в число отличных. А слава о здешних Ленинских комнатах уже вышла за пределы части. Политработники приезжали смотреть их, что-то писали в записные книжки, делали рисунки.

— Товарищ майор, как же так получается, — с улыбкой как-то заметил прапорщик Нарыжный. — Они у нас все перерисуют и лучше сделают. А мы, что ж, в хвосте останемся?

— Не останемся, Владимир Ионович. Придумаем новое. Вы же первый начнете что-нибудь предлагать.

Знал Сергей Иванович, что Нарыжный — человек беспокойный, полный оптимизма. Но однажды майор Малышев, увидев прапорщика, не узнал его. Он был взволнован. Политработник понял: что-то неладное.

— Владимир Ионович, что с вами? — спросил он.

Прапорщик отвернулся:

— Так, ничего, товарищ майор.

— А все же, Владимир Ионович? Что случилось?

— Жену положили в больницу. Просил у командира подразделения разрешения приходить не каждый раз, а хотя бы через день на подъем. У меня две дочки, — и губы у него дрогнули.

— Вам сейчас нужно? Идите… — Анатолий Николаевич вернется, обговорим.

Перед уходом прапорщик сказал:

— Товарищ майор, письмо тут любопытное нашел… Сам хотел разобраться, — и подал письмо.

«Здравствуй, сын, — читал Малышев. — Сообщаю тебе, что твое письмо получили и рады, что ты нас не забываешь. Вчера резали поросенка. Завтра мать пошлет тебе посылку к празднику. Положил кое-что спиртного. Будь в курсе. Твой отец».

— Что делать будем? Вдруг и другим пришлют? — спросил прапорщик.

— Что ж, войну объявим «зеленому змию».

Перед обедом все подразделение было в строю. По лицу офицера солдаты поняли: что-то случилось. Многие к нему уже привыкли и знали, что напрасно он сердиться не будет.

— Товарищи солдаты и сержанты, приближается большой праздник, кое-кому пришлют посылки. Дело хорошее, но предупреждаю — спиртного чтоб не было. Спросим по всей строгости. И с вас, и с родителей. Пишите об этом домой. Поняли?

Но принятое решение не вселяло спокойствия. Проводил ли он занятия, бывал ли в боевых расчетах, беседовал ли с солдатами, обговаривал что-то с офицерами, а в голове невольно, точно искра, проскакивала мысль: «Пришлют или не пришлют?».

Прапорщик Нарыжный чуть ли не ворвался в канцелярию.

— Прислали, товарищ майор. В грелке. Сержанту Сачаве.

Не хотелось Сергею Ивановичу говорить об этом перед строем. Сачава — командир. Что подумают подчиненные. А что делать? Сказано было всем.

Пришел с повинной сам сержант. Сознался: надеялся на родителей, не предупредил их, и вот прислали. Малышев сказал:

— Я не могу бросать слов на ветер. Предупреждал, пусть теперь отцу будет стыдно. Он у вас фронтовик, знать должен.

Письмо Малышев написал, а через неделю пришел ответ, отец сержанта просил извинить его, ругал себя, что по родительской мягкосердечности хотел сыну в этот день сделать что-то приятное.

Малышев встал из-за стола, размял ноги. А сам подумал: тут был непоследователен. Принять решение еще полдела. Надо было всколыхнуть людей, коллектив, обговорить на комсомольских собраниях. Разве разуверился в их силе, сплоченности? Нет, конечно. Вспомнил полигон.

Расчеты работали старательно, изо всех сил, а когда заболел офицер, стало трудно. Майор Савин, ероша волосы, только крякал.

— Что, туго?

— Не говори, Сергей Иванович.

— Выкрутимся, я за него стану.

Так вот и работал в боевом расчете Сергей Иванович. Был и внештатным консультантом. К нему, как к инженеру, шли солдаты, обращались за помощью и техники. На обратном пути, уже в поезде, тот же майор Савин с присущей ему словоохотливостью говорил:

— Давай, Сергей Иванович, пока не поздно, переходи в нашу инженерную когорту. Опыт есть, и видели твою работу.

— Решить надо, подумать, — рассуждал Малышев.

Но армейский темп жизни не позволял долго думать. Вокруг были люди. Встречались всякие: пылкие и по-юношески радостные, честные и хитрые, попадались и «неисправимые», но и тут он до последнего дня держал их в поле зрения. Чаще было другое. Человек изменялся на глазах, становился совершенно другим. И тогда Малышев испытывал в душе радость. Как, например, было с рядовым Корольковым.

…А случилось вот что. Как-то дневальный вошел в канцелярию и доложил майору, что к рядовому Королькову приехали родители.

— Где он сейчас? — спросил замполит сидевшего тут же за столом прапорщика Нарыжного.

— На занятиях, товарищ майор.

— Надо его вызвать.

Корольков не спешил идти на встречу с родителями, он то забегал в бытовую комнату и оглядывал себя в зеркало, то чистил сапоги, а пробегая мимо канцелярии, замедлял шаги: не о нем ли идет речь. «Ну надо же, хоть бы написали — приедут. А теперь что? Со стыда сгоришь, — думал он. — Попрошу майора… поверит, простит. Не трепач я, дам слово…»

— Ну что, готовы? — спросил майор.

Корольков быстро сунул в тумбочку сапожную щетку, поправил ремень, пилотку, ответил: