Зарницы над полигоном - [21]

— Это ты видишь? — спросил Лисин и тут же ковырнул пальцем смазку. — В инструкции как сказано?

— Читал, знаю… металл горячий, получаются подтеки.

— Ты мне брось голову морочить. Вот тут, где нужно, тебя нету. Работать нужно, понял. Это тебе не самовольщиков искать! — повернувшись спиной к Карпову, сказал Лисин, но сказал так, будто бы последние слова не относились к делу.

— Я никого не искал, — ответил Карпов. — Ты виноват сам. Об этом тебе сказали и на комсомольском собрании.

— Для тебя, вижу, не существует солдатской дружбы…

— Это как ее понимать.

— А вот так и понимай!

— Вот что, Лисин, думал я, у тебя есть совесть. А выходит… На вот банку, концы, становись и работай.

Лисин от удивления округлил глаза, что ты, мол, парень, с луны свалился. Ты думаешь, кому это говоришь! И он рассмеялся, даже схватился за живот, присел на траву.

— Да ты что?

— Что же ты… что же ты, Карпов, если не подчинюсь тебе, не возьмусь за банку, опять побежишь к сержанту? — спрашивал Лисин сквозь смех, вытирая глаза платком, будто у него действительно были слезы.

— Да! Доложу сержанту. Честное комсомольское. На бюро вместе пойдем, — говорил Карпов в тон ему, ставя перед Лисиным банку со смазкой. Тот вскочил, но тут же за капониром услышал чьи-то голоса и смех, блеснул на Карпова глазами и направился к установке.

В капонир вошли сержант Шишмарев, рядовой Балябин и редактор сатирической газеты «Шприц», широкоскулый, с вечной улыбкой на лице рядовой Абдурахманов. Все «прожектористы».

— Так, хвалитесь, что вы тут сделали, — сказал сержант Шишмарев. — А впрочем, сами проверим.

Регламентные работы на установке были оценены на «хорошо». Абдурахманов, глядя на Лисина, спросил:

— А «Шприц», видать, помог тебе, Лисин, а?

— Помог, помог, видишь, цвету. Меня теперь даже салажата воспитывают, — шепнул он на ухо Абдурахманову и засмеялся.

Сержант Шишмарев напомнил Карпову, что сегодня тренировка.

— Грушу надо бы сделать, товарищ сержант.

— Коль надо, сделаем. Пошли дальше, товарищи.

А вечером, раздетые до пояса, в спортивных трико Карпов и Шишмарев за хозяйственным складом старательно набивали тряпками, старой ватой и клоками сена боксерскую грушу. Карпов держал за края сшитый из брезента мешок, Шишмарев запускал в него до самого плеча руку, трамбовал содержимое этого мешка широким кулаком.

— Все это блажь, — говорил он. — Год прослужил, и уже «старичок». А между тем старикомания не такая уж безобидная штука. Прошлый год двоих пришлось на бюро разбирать.

— Я не пойму, что людям надо, — сказал Карпов. — Прослужил больше, ну и гордись. Батя мой на заводе сорок лет отработал. И честь ему, и уважение. Директор идет с Семенычем за руку, посоветуется.

Шишмарев встал, взял в руки мешок и несколько раз, подняв его, опустил на землю, помял коленом и сел на траву, вытянув ноги.

— Я первое время тоже по заводу скучал. А теперь рапорт на прапорщика подал, — сказал сержант. — Вот так-то… Еду учиться.

У Карпова чуть ли не вырвалось: «Значит, на сверхсрочную, товарищ сержант? А как же мы здесь?»…

Они привязали веревку, взяли грушу и подвесили ее рядом с кольцами на высокой пирамиде. Тут же нашлись охотники и принялись молотить грушу кулаками. Карпов остановил их, велел всем раздеться до пояса и бежать за ним следом.

5.

На почерневшем кресте старой церкви сидела ворона и с любопытством смотрела туда, где на свалке дрались воробьи и лениво прохаживались голуби. Было туманно, безлюдно, в лужах лежали первые опавшие листья. Вдалеке тревожно и прощально вскрикнул гудок паровоза. За кустами тихо заржала лошадь. Над головой просвистели крылья пролетающих птиц.

Карпов не мог смириться с тем, что с ним нет рядом Шишмарева. Не будет его сегодня, завтра, может, год и больше. А может, они никогда не встретятся. Николай держал в руках его подарок — книгу и грустно улыбался. «Был Шишмарев и нету, — думал он. — Забудет. Казалось бы, не дружили. Хороших людей всегда жалко. И все же хватит сидеть. Здесь был где-то музей».

Карпов без труда разыскал небольшое кирпичное здание, вошел в тихие прохладные залы. Здесь в стеклянных шкафах стояла фаянсовая и хрустальная посуда, были собраны ржавые мечи, пики, шлемы, кольчуги, в другом зале — косы, бороны, лежал кнут, которым барин порол непослушных крестьян, кандальные цепи. Людей в музее было мало, они ходили тихо о чем-то перешептывались, с фотоаппаратами, в беретах, должно быть, туристы.

Карпов остановился у стенда, где под стеклом лежал автомат ППШ с разбитым прикладом, рядом с ним комсомольский билет. Карпов посмотрел на фотокарточку и встретился глазами с молоденьким пареньком, он в застегнутой на все пуговицы ситцевой рубашке, волосы у него были, видно, непослушные, растрепанные.

— Ваня мой, — услышал Николай сзади чей-то голос и повернул голову. С ним рядом в черном платке стояла пожилая женщина. Склонив голову набок, она печально и грустно смотрела на сына. Ее мягкое в морщинах лицо, брови и руки мелко дрожали. Она, сдерживая слезы, смотрела на сына и о чем-то, так казалось Карпову, разговаривала с ним.

— Ты-то, сынок, давно служишь? — снова повернулась она к Николаю.