Запретное чтение - [91]

— У меня есть гипотеза, — произнес он часа в четыре дня, снимая очки и протирая их подолом рубашки. — Я думаю, что Мэнксон и Гавр были одним и тем же городом. Это было бы очень логично. Ведь, когда они победили, они наверняка захотели дать городу новое название — ну, типа, отпраздновать. Как вы и говорили. Но ваш город никогда не стоял рядом с границей, поэтому непонятно, зачем им было за него сражаться. А еще я думаю, что, если моя бабушка погибла, защищая город, вряд ли они стали бы нести ее так далеко. Скорее всего, ее похоронили рядом с тем местом, где она умерла. Наверняка она истекала кровью, и, возможно, у нее даже была ампутирована рука или нога.

Я закрыла книгу. У меня больше не было идей — настолько, что я даже полезла в алфавитный указатель и стала искать там Дрейк, Элеонор.

— Возможно, — только и смогла ответить я.

— Так или иначе, она была героем войны, — заключил Иэн. — А все остальное не важно. Она погибла, защищая родной город.

Я была рада, что Иэн счастлив, а он и в самом деле так и сиял от гордости за своего вымышленного предка. Он откинул со лба волосы и сидел с такой довольной улыбкой, какая бывает у Тима, когда ему удается довести до абсурдного конца какой-нибудь нелепый сценарий, напрочь забыв, что все это не более чем выдумка.

Мы вернули книги на пыльные полки справочного отдела и взяли несколько на руки — так, просто для удовольствия.

(КАК ВЗЯТЬ В БИБЛИОТЕКЕ КНИГУ, НЕ ИМЕЯ ЧИТАТЕЛЬСКОГО БИЛЕТА

1. Скажите девушке-практикантке в отделе выдачи книг: «Простите, мы, похоже, забыли дома билеты. Моя фамилия — Андерсон».

2. Практикантка сосредоточится на том, чтобы не промахнуться мимо нужных клавиш, и спросит: «Джоан или Дженнифер Андерсон?»

3. Безмятежно тряхнув волосами, скажите: «Дженнифер».

4. «Назовите, пожалуйста, домашний адрес», — попросит практикантка.

5. «Ах, знаете, мы ведь переехали! Давайте я продиктую вам новый!»

6. Дженнифер Андерсон потом как-нибудь с этим разберется.)

В машине Иэн со счастливым видом откинул голову на подголовник и, блаженно улыбаясь, стал смотреть в окно. Я бесцельно ехала куда-то на юго-восток и думала о надписи на могильной плите. Теперь, когда Иэн построил собственную теорию, мне нужно было придумать свою. Прочтений здесь могло быть несколько. Я должна пасть в бою. Должна до последнего вздоха сражаться за то, во что верю. Защищать свою страну от пасторов Бобов всего мира. Ну почему же я все время это делала? Почему искала личное послание даже в полустершейся надписи на могиле какого-то подростка, погибшего почти двести лет назад?

Возможно, проблема была в том, что до сих пор мне никто не подавал знаков. Во всяком случае, таких, которые я могла уловить и понять. Мой семейный герб с его противоречивыми символами был уж слишком неоднозначным. Может быть, его следовало толковать так: даешь голову, насаженную на копье! А может, по-другому: сиди дома и читай книгу! Палец в церкви указывал на запад и на восток, на север и на юг: домой, прочь, в Канаду, к черту! И вот теперь — такое ясное наставление, даже если не очень понятно, к кому именно оно обращено. Пади в бою. Не возвращайся домой. Не сдавайся. Не оставляй этого ребенка на лестнице публичной библиотеки Линтона. Бежать нельзя, надо сражаться.

Мы остановились в обветшалом мотеле в двадцати милях к югу от Мэнкстона — ничего дешевле нам найти не удалось. Денег практически не осталось, я даже не была уверена, что нам хватит на бензин, чтобы вернуться обратно, или хотя бы на билеты на автобус. Пока я платила за номер, Иэн вертелся вокруг столика с разложенными товарами — конфетами, картами, французско-английскими словарями, газированной водой и жевательной резинкой. Он поковырял пальцем в щели для монет телефона-автомата. Я обернулась и посмотрела на него, пока менеджер возился с компьютером, и меня потрясло, насколько естественно мы выглядим вместе и насколько у нас все уже отработано: Иэн прижимается носом к стеклу прилавка, под которым разложены батончики «Сникерс», мой локоть лежит на деревянной стойке регистрации, шнурок на левом ботинке у Иэна с одного конца совсем растрепался, так что теперь его уже не затолкать обратно в дырочку. Да, вот так мы и живем. Это происходит с нами каждый вечер. Я с невозмутимым видом снимаю номер. Он смотрит на сладости. Его ботинок еле держится на ноге.

Мы рухнули на кровати с книгами, которые взяли в библиотеке, и я почувствовала одновременно прилив энергии и страшную опустошенность. Я думала о том, что Тим и все его друзья в эти выходные отправятся на пикет, и интересно, что бы они сказали обо мне, если бы узнали. Если бы они увидели только мои поступки, без сомнений и чувства ненависти к самой себе, которые их сопровождали, они бы, наверное, сочли меня героем. А еще я думала о побеге отца — о том, первом побеге, когда он считал себя правым, когда заталкивал картошку в выхлопные трубы, когда писал манифест, когда Юрий был еще жив и когда революция еще не переросла в отчаяние. Потребность в борьбе была у меня в крови, текла по толстым венам рода Гулькиновых. Когда меня посадят за решетку, я сделаю у себя на спине татуировку со словами: «Защищать до последнего вздоха».