Запретная женщина, или Первая жена шейха - [9]

«Если любишь, расстояние ничего не значит», — написал Халид в одном из своих писем. А теперь? Теперь в его словах пустота и холод. Вместо слов нежности и тоски он пишет: «Вчера мы играли в футбол» и т. п.

Куда девались страсть и боль разлуки?

Совершенно раздавленная, я поплелась через магазин в витрину, чтобы продолжить прерванную работу. Почему же так больно в груди?

«Возьми себя в руки, Верена! — увещевала я сама себя. — Ты находишься в стране, где люди с утра до вечера смеются. Ты хочешь, чтобы все обратили на тебя внимание? Чтобы все поняли, зачем ты приехала в Афины?»

Я отчаянно боролась со слезами, которые то и дело душили меня.

Дома я бросилась на кровать и принялась вновь и вновь перечитывать письмо Халида. Но я не могла найти никаких признаков того, что ему меня не хватает. Не говоря уже о тревоге за меня. Я наконец поняла, что все, во что я до этой минуты верила, было лишь моими собственными грезами и фантазиями.

Я поставила кассету с грустной греческой музыкой и взяла лист бумаги.

Дорогой Халид!..

У меня разрывается сердце оттого, что…

Нет, это звучит слишком драматично. Я сочиняла, задумчиво рисуя на полях всякую ерунду, всю ночь писала, вычеркивала строки, перечеркивала все, рвала исписанный лист и начинала все заново. Я до утра в муках искала подходящие слова. В конце концов, я скомкала законченное письмо, потому что оно уже устарело и потому что все написанное показалось мне лишенным всякого смысла.

* * *

Какое-то время после этого я по ночам не могла уснуть. То и дело перечитывала старые письма из Дубая — читала их дома, в порту Турколимано, в автобусе. И никак не могла понять, почему с нами все так получилось.

В одно прекрасное утро мистер Петропулос опять принес в ателье почту, в том числе письмо для меня от моей подруги Иоланды, в котором она сообщала о своем приезде. Прочитав его, я обрадовалась. Уже одно только сознание того, что я через две недели увижу Иоланду, вновь вернуло меня к жизни. Я настолько ожила, что вечером смогла сесть за стол и без особых эмоций написать ответ Халиду. Впрочем, «без особых эмоций» — это громко сказано. Если быть откровенной, я сознательно причинила ему боль. Но это было единственное, что могло помочь мне выжить. Я должна была обидеть Халида, причем сильнее, чем он обидел меня.

Накануне приезда Иоланды мне оставалось лишь навести порядок в ателье. Витрины давно были готовы, я их заново оформила. Мистер Петропулос без звука отпустил меня на несколько дней с работы по случаю приезда моей подруги. К концу рабочего дня я заглянула к нему в кабинет, чтобы попрощаться.

— Ах да, — произнес он с наигранной небрежностью, — тут для вас ещё письмо из США.

Я взяла письмо, сунула его в сумку и тут же развернулась на сто восемьдесят градусов. По дороге к автобусной остановке сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Мне хотелось прямо посреди улицы разорвать конверт, но автобус на Ано Воула уже стоял с открытыми дверями и вот-вот должен был тронуться.

Я вскочила на подножку и протиснулась сквозь толпу пассажиров в глубь салона. Прошло минут сорок, пока салон наконец опустел и я осталась почти одна. Я сунула руку в сумку и достала письмо.

Я принялась читать его, и на лице у меня вдруг расцвела тихая улыбка. Я подняла глаза и удивленно покачала головой. Шофер весело подмигнул мне в свое зеркало. Я прочла последнее предложение ещё раз. Тревожный тон Халида, настоятельно просившего меня ответить на его последнее письмо, отозвался в моем сердце радостным эхом. Узнать, что он всё-таки тосковал по мне, было, конечно, приятно, но особой страсти в его письме я не заметила. Ему даже не пришло в голову спросить, нет ли у меня желания приехать в Калифорнию. В самом деле — почему он просто не написал, чтобы я приехала в Калифорнию? Что он больше не может без меня, что с ума сходит от тоски и т. д.? Ничего подобного я в письме не обнаружила.

Ано Воула — конечная остановка автобуса номер семьдесят два. Я вышла и подумала: «Он ведь уже за это время получил от меня письмо. Значит, я могу не торопиться с ответом».

На следующий день, когда Иоланда прилетела в Афины, мы сразу же принялись строить планы. Первым делом мы купили два билета в Микены, бросили по паре вещей в сумки и — прямой наводкой в порт Пирея.

Умеренный северный ветер дул в корму парома до самого выхода из порта. Море и небо сияли жгучей синевой. Но у Киклад[12] волны так разыгрались, что наша старая посудина несколько часов подряд ползла с жутким креном. Может, нам было бы не так страшно, если бы мы хотя бы имели возможность поговорить с кем-нибудь из команды. Но все двери, ведущие к служебным палубам и помещениям, к нашему величайшему изумлению, оказались вдруг наглухо задраены, что ещё больше усилило всеобщую тревогу. На пассажирской палубе царила зловещая тишина. Все старались прочесть в глазах у других, насколько обоснован был их собственный страх. Иоланда, чтобы отвлечься от этих ощущений, царапала что-то в своем дневнике, хотя было непонятно, как вообще можно писать при такой качке. Но скоро и ей понадобились обе руки, чтобы держаться за решетки. Иначе бы она улетела за борт — такой сильный был крен.